У Никифора от неожиданного оборота глаза как-то останавливаются, он не оправдывается, но лишь растерянно хмыкает. А Федотов разошелся — речь держит. Он сгорбленный, сухой, с желтым, охровым лицом, со злыми косящими глазами.
— Служишь им ты. Видел я их достаточно. Грудь навыкат, не то что у меня в спину вошла. Что революция? Дураки говорят — у нас сила теперь. Врете — у них сила. Что голос я подаю — это, что ли, сила, а что от того: работаю, как прежде. Ну, меньше на чаи, получаю на 2 рубля 30 коп. больше. А они разве работают? Был я вчера на Тверской, магазин Елисеева там — глядел в окно, кто покупает… Кровопийцы на дуторе с девками в парк ездят. А я над вонючей кожей стоять должен.
— Это вы правильно рассуждаете, — одобрительно говорит Петр Васильич, — и насчет этого — выпить…
— Пойти в 3-ю, что ли, там барышни добрые…
И минут пять спустя он стучится в квартиру третью.
— Барышня, отпустите чутку денатурата, машинка моя что-то попортилась…
5
На Кузнецком длинные хвосты все еще стоят у мануфактурных и обувных лавок. Спят — одни просто свернувшись калачиком, другие поудобнее на тюфячках… Москва засыпает. Перед сном ругают кто кого — товарищей, буржуев, правительство, себя, жалуются на дорогие дрова, на горький ситный, на голод, бестолочь, маются…
А в особнячке у церкви Успения, что на Могильцах, все еще повторяет толстоносая Анфиса мудреные слова:
— Из дыма вышла на землю саранча…
С трудом вышел я из тесной залы Николаевского вокзала. Людские волны, сметая меня, с тюками, корзинами, сундуками неслись к запретной решетке, разбивались об нее и снова возвращались. Нечто подобное видел я в сентябре 1914 г. на вокзалах Парижа, когда немцы были в тридцати верстах от города. Какая-то старуха в шляпе с ярко-оранжевыми лентами, задыхаясь, визжала:
— Но уйдет поезд… а они идут на Псков.
Вот и Невский, занесенный густыми пластами пыли. Магазины будто после пожара — в одном окне парусиновая туфля — одна, в другом, — две баночки. Едкий запах гари ест глаза. А веселые вольноопределяющиеся и дамы в морских картузиках, помахивая стеками, крутятся, будто вальсируя, по широким тротуарам и пропадают в боковых улицах.
Долго бродил я по Петрограду, глядел на желтые дома, на каналы, на правильные, слишком прямые улицы, на проходящих солдат, и все казалось мне, что город этот то исчезает, то вновь появляется, и не знал я, есть ли Петербург, Петроград или сон, наваждение. Есть ли здесь быт, квартиры, дети, школы, больницы, лавки или только схемы улиц, громады императорских строений, вода и в горьком тумане контрреволюционные сановники, члены всех комитетов, резолюции на почти иностранном языке, слова, бред, сон…
