Где сейчас дочурка? Она моя ровесница…
Богобоязненный герр Дерьмо держался в стороне и с глубоким неодобрением относился к буйной братии. Он, следуя велению сердца, умерщвлял без пролития крови, деликатно: вешал за ноги до наступления смерти и тогда немедленно снимал.
Дивные были времена. Не может быть, чтобы они никогда не вернулись.
Для прекращения чужой жизни использовались и другие средства, каких вышепоименованные герры не желали бы испытать ни на себе, ни на близких: забивание железными палками, молотками, кнутами, ногой в живот или в пах, утоплением в луже или бочке, солнечным ударом, инъекциями ядов или случайных веществ, вроде керосина или лигроина, или просто пузырька воздуха в вену.
Были же люди с фантазией…
Какое сладостное ощущение, когда перед тобой стоит изнуренное голодом и задавленное ужасом человеческое существо, хилый мужчина-интеллектуал, еще лучше беременная женщина или ребенок, какой-нибудь там мальчик лет шести-семи с испуганно сжатым ротиком и расширенными ужасом глазами, желательно темными, еврейскими, но если светлые тоже неплохо, пусть не прикидывается арийцем. Ты его подтаскиваешь к бочке с водой, владетель жизни и смерти, а он глядит умоляюще, больше ничего он не может, силы несоизмеримы, он глядит и надеется, что ты его просто пугаешь, что пощадишь его, беспомощного котенка. Но ты-то знаешь, что и сам смертен. Так умри же ты сегодня! А я завтра. О нет, ни малейшего равнодушия! Душа твоя взволнована предстоящим, вялый пульс сменяется сердцебиением хорошего наполнения, ты, трепеща от предвкушения, связываешь ему руки (не то в предсмертных судорогах, вслепую колотя по воздуху, он случайно может угодить тебе по лицу, и такие удары страшны), окунаешь его голову в воду — и спустя несколько секунд он начинает извиваться и биться в твоих руках, как вытащенная на берег рыбка. О, какое чувство! Это же не рыбка, это человеческое существо, и ты, владыка жизни, подпитываешь существование его конвульсиями.
Потом он затихает. Все, конец. Мужчина или женщина, которых ты окунал в воду, всем телом притискивая к бочке, чтобы не дать размаха опасным движениям, или мальчик, которого ты, ввиду малого веса, держал вниз головой за одетые в нитяные чулки тонкие дергающиеся ножки. Он затихает, но тебя еще некоторое время сотрясает сладостная дрожь: чувство бытия! владения! вседозволенности! безнаказанности! и — своей значительности.
Или более простой случай. Уже не развлечения ради, а наказать недочеловека: почистил тебе сапоги и осталось пятнышко. Ты идешь к нему с железной палкой в руке, он не смеет уклониться от удара, всем известно, при уклонении число ударов умножается, и он стоит смирно, трепеща и обмирая от жуткого предчувствия, но только ты знаешь наверняка, что именно с ним случится, уверенно ощущаешь в руке яростную тяжесть стальной палки и требуешь его ускользающего взгляда. Как он не хочет встречаться с тобой глазами! Но ведь все удовольствие в том, чтобы видеть, как они станут тускнеть. И ты находишь его взгляд. Если нужно, и в подбородок палкой ткнешь. Он глянет на тебя умоляюще, и тут ты его по голове, по самой макушке! Непередаваемо ощущение удара сталью по живому и смертному. Неповторимый, как жизнь индивидуальный, звук последнего глухого и быстро замирающего стона. И мимолетный, но незабываемый миг зрелища только что причиненной тобою смерти. И тела, надломленно валящегося в лужу у барака. Еще один!
