Ни тебе детей, ни внуков…
Что за беззаветные люди, прямо Маккавеи. Мне, при теперешнем моем цинизме, трудно это представить. Видеть такой жернов, у них на глазах перемоловший вермахт, лучшую в мировой истории армию, — и пойти на борьбу… В момент разгона титской военной машины, в условиях военного законодательства… Молодость! Она не сопоставляет сил и не взвешивает реальность целей.
Впрочем, кто я, чтобы судить… Да, отчаянный порыв Галичины был задавлен. Но кто предвидит будущее? Такого гнева семена посеяны, такие реки загнаны в подземные русла… Одни лишь украинские? Кого эта власть не облагодетельствовала?! Включая русских. И они подадут аппеляцию: за что кровь мешками проливали? Веселенькие ждут нас денечки!
А ЛД не появляется. Пугливый стал.
Прихлебываю ароматный бренди, армянский, подприлавочного разлива, только для привилегированных клиентов, и ловлю свой трезвый взгляд в зеркале, окаймляющем стойку. Это посетителям для самоконтроля. Да-да, контролирую. Всматриваюсь в свою дурацкую улыбку. В «Человеке, который смеется» Гюго закрепил жуткую гримасу на лице героя хирургической операцией. В тот век, чтобы тронуть романами людские души, надо было прибегать к ужасам: изуродованный людьми мальчик, любящая его слепая девочка… Наш просвещенный век этим не тронуть. Он превзошел книжные ужасы. И лица оперирует почище компрачикосов, мое собственное — тому доказательство. Раньше думал, что подобное выражение нельзя удержать на лице постоянно, слишком много требуется усилий. Раньше, когда был счастлив. И частенько ходил с суровым и даже несчастным выражением. Зато иная улыбка так врезалась в память!..
Однажды проездом оказался в Харькове. У Тракторного завода, в рабочем районе, ждал трамвая. Рядом ждала старушка крохотного росточка, одетая в широкие брюки и хлопчатобумажную куртку. Утро стояло теплое. Лучезарное небо простерлось над восходом. Люди в это утро казались расторопнее на добро. По крайней мере, у всех у них были разнеженные лица, хоть они и не забывали, любуясь восходом, поглядывать друг на друга, дабы убедиться, что их впечатлительность замечена и оценена. Я бы и сам присоединился к этим лирикам, если бы не старушка. Чем-то она меня встревожила. Хотя ее мордочка и поднята была к восходу, делалось ясно, что глядит она глубже. Бог весть в каких высях паслась ее кроткая душа, но эта отрешенность возбудила во мне беспокойство.
Подошел трамвай. Старушка оказалась у самого входа и стала взбираться. Я держался за нею, бессознательно подстраховывал — зря, она знала, что делать, просто очень уж была мала. Поставила одну крохотную ступню на ступеньку, потом другую на ту же ступеньку, тем же путем преодолела вторую, третью… Словом, то, что у какого-нибудь детины заняло два прыжка, потребовало от нее множества мелких движений. Конечно, ее опередили. Стадо созерцателей неба хлынуло и затопило трамвай. Прямо против входа зияло свободное место, старушка сунулась было к нему, но тут дюжий лоб хоккейным финтом проник между стойкой, за которую она уже взялась, вписался в сидение и удовлетворенно крякнул. А престарелое дитя стало рядом, и ничего не отразилось на личике ее, ни обиды, ни разочарования, словно так и надо, и она продолжала так же наблюдать что-то свое поверх брожения этой потной плоти. А я торопливо нахлобучил свои темные очки.
