Сегодня Балалайка ждет очередного почина. Я же сказал — «есть идея». Не уточнил, что ему от этой идеи одни хлопоты. До сих пор его услуги сводились к информации. Сегодня я потребую участия. Это не принцип справедливости. Это принцип силы. Я еще в состоянии его заставить. Вот когда не смогу, будет худо, даже принцип справедливости не поможет.
Выхожу из дому. Небо низкое, серое. Скучный дождик шелестит. Ему и шелестеть-то нечем, деревья не распустились. Есть какой-то звук, но определить его затрудняюсь. Словом, противный дождик. Температура 10 по Цельсию. В такую погоду лирика спит, похрапывая, я решительно ничего не жду от природы и настроение у меня самое рабочее. Если еще стану покушаться на самоубийство, это произойдет в ясный день, вероятнее всего, при розовом закате.
Развинченным шагом миную «фонтан» и сворачиваю на боковую тропинку: даже «фонтан» место для нас чересчур оживленное, три-четыре пешехода в час. Не много, но я-то у города один, меня замечают все. Даже в грезах не снилась мне такая известность.
Балалайки, естественно, нет. Я пришел рано. Не от нетерпения, какое там. Я всегда прихожу рано. Мне невыносима мысль, что меня ждут, что ради меня кто-то растрачивает свое драгоценное время. Предпочитаю растрачивать свое. И растратил его немало. Даже если не был заинтересован в свидании.
Сегодня заинтересован. Но Балалайка этого не знает, стремится в своих интересах — и все равно не спешит.
Сидя в ожидании Балалайки на буковом пне, гляжу в мутное небо и отчетливо, куда отчетливее вчерашнего, вижу себя в дождливый день лет этак пятьдесят назад.
Дожди моего детства подразделялись по цветам.
Был дождь зеленый. Весенний и окрашенный пышной уже листвой, он лил из высоких туч. Начинался обычно вечером. K утру из крохотного скверика на площади напротив нашего трухлявого четырехэтажного дома горьковато и сильно пахло свежей зеленью, а тучи слоились над домами темными жгутами на фоне высокого купола светлых облаков. Обычно после такого дождя наступал прохладный и ветренный ослепительно-ясный день с отчетливо видным горизонтом.
Синий был в том же роде, но шел днем, к вечеру завершался, а если нет, то все равно позволял видеть розовую или багровую вечернюю зарю.
Эти дожди не вызывали уныния.
Золотой «куриный» дождь был просто игрой в прятки с водой, сыпавшейся с ясного неба.
Особняком стояли грозы. Их я боялся, но втайне ждал. В начале грозы удивительно пахло взбитой чистой пылью. Заканчивалась гроза обычно радугой. А потом можно было дышать новым воздухом, ради которого я выскакивал на балкон даже с риском попасть под запоздавший раскат грома. Разницу объяснить не мог, а послегрозовой воздух так и звал про себя — новый.
