… И опять то же. После получаса чтения глаза слепо блуждают по строчкам, а меня уносит к тем, на встречу с кем все еще сохраняю шанс, когда за последнюю плату, за всю прожитую жизнь, коли ее сочтут монетой, меня переправят через Реку, и там выйдут ко мне души, не изуродованные режиссером ночных моих кошмаров, просветленные, улыбающиеся, как на любимых фотографиях, и поведут млечным путем в росистые туманные луга…
Помню весенний день. На покатой и широкой Фундуклеевской многолюдно. С крыш бьет хрустальная капель. Дотаивает снег на обочинах, вдоль тротуарных бровок журчат мутноголубые ручьи. Солнце бушует в витринах, в окнах домов, в стеклах трамваев, в булыжнике мостовой. Теплый ветер смешит ветки деревьев и колышет в небе пушистые облака. Небо надо мной бездонной и все затмевающей и просто сумасшедшей немыслимой кричащей голубизны. Воздух — ветренный, влажный, мокробулыжный и снежноталый — распирает легкие, вливается в них без всякого дыхания сам по себе. Возбужденно кричат воробушки, мои любимые птицы. Гудят автомашины. Из распахнутых окон звучат знакомые мелодии. Любимый город может спааать спокоооноо… Впереди больше года мирной жизни. По Фундуклеевской меня ведут сестрички, родная и двоюродная, они держат меня за руки, что-то напевают, они упруго бьют тонкими ножками в мостовую, они упиваются весенней голубизной, ветром и юностью. Расстегнули вот крючки на меховом воротнике моего зимнего пальтишка и — о свобода! — расслабили кашне, доселе стянутое вокруг шеи. Я задираю голову, пялюсь в небо, оно такое!.. А сестрички тетешкают меня, особенно кузина, собственного братика у нее нет, она меня любит и балует, а родная упивается владением и покровительствует двоюродной, позволяя меня ласкать, а она может скомандовать, дернуть, я собственность, никуда не денусь, но ее резковатость любовна, я нежусь в этом уюте, его надежность не вызывает сомнений, мир вечен, в нем нет смертей, нет опасностей и даже ругательных слов. Усталый и пьяный от кислорода, предвкушаю возвращение домой, меня встретит бабушка, дочь касриловского раввина (через полтора года ее убьют в Бабьем Яре), она станет снимать с меня одежки и уговаривать поесть, а я буду брыкаться и соглашусь лишь на куриный бульон с вермишелью и жареную картошку с куриной котлеткой, и не потому, что голоден, а чтобы показать, что люблю ее и принимаю ее заботу…
Где любовь ко мне, маленькому? Где я сам? мои сестрички? моя жена?
