Днем, когда он брал баян, ему звонили и умоляли умолкнуть, ночью стучали ногами в стену, по утрам громко, назло ему, спящему, включали на полную мощность рок. Они, конечно, думали, что Викторов живет в свое удовольствие — подумать только, никто его не заставляет, а он сидит и играет! А между тем он выбрал ужасный путь, целиком отдавшись власти звуков, из которых рождалась цыганская инструментальная музыка, быстрыми восьмушками и шестнадцатыми выплескивающаяся на нотный стан. Генетический код глубинной памяти прорастал симфонией, повествуя о подвигах цыганского богатыря Корбы, страданиях крепостной цыганской певицы Степаниды и подвижничестве главы цыганского хора Ильи Соколова.
На этом пути Викторова два раза в месяц уже не возникала филармоническая касса с денежными знаками. Он стал для соседей человеком без определенных занятий. А попросту — тунеядцем.
Милиционер в толк взять не мог — не пьян, никаких застолий, а на баяне играет денно и нощно. Да если ты композитор, то почему ты здесь, а не т а м, где вся глобальная культура?
В Москве ему откровенно сказали: записываем лишь популярных, вот прославишься — приходи, и тебя выпустим гигантом. Московские знакомые сочувственно восклицали: «В Америке тебя бы на руках носили!»
В Америку Викторову не хотелось — он был корневой русский цыган.
…Снилось соло виолини. Скрипка звучала печально и страстно, Викторов бежал на ее звук по степи, вдыхая аромат звуков. Кто-то нетерпеливо тянул его за руку и горячо шептал: «Авэнти, авэнти!»[2] А он не хотел уходить от этих невидимых, нежных пиццикато, подобных прыгающим кузнечикам, увлекающим его дальше в степь. Он узнавал мать у шатра посреди островка ковыля, хотел у нее что-то спросить, но мать исчезала, и Викторов задыхался от одиночества и мучивших его звуков. «Со мангэ тэкэрав? Со?!»[3]
Внезапно скрипка замолкла, словно колокольчик вдали оборвался. Унесся ввысь прозрачный аккорд. Ковыль щекотал лицо, и было душно, как в парилке…
Он проснулся. В темноте на ощупь нашел баян, с закрытыми глазами начал выявлять не отпускавшую его мелодию. И сон повторился…
В стену стучали, не умея видеть цветных снов под музыку.
Наверное, придет время, когда человеку в его ночной творческий час будет жить легче. Каждый город будет знать и гордиться Художником, каждый город выстроит ему дом, каждый город будет его беречь, и люди в каждом городе будут говорить: «Он — наш человек, вобравший нашу и вселенскую боль, он не может быть где-то там, потому что настоящий художник всегда живет посреди жизни».
