А потом р-р-раз — и провалился в болото вместе со своим бульдозером. Зима, воротник куртки ледяной удавкой впился в шею. Иду, ползу по зимнику. Одежа наждаком по коже… Ну подобрали ребята-шоферы. Не надо, говорю, в больницу, так прогреюсь и завтра буду в ажуре.
В общежитии тихо, все на трассе. От этой тишины словно глохну, лоб тронул, а он сухим жаром ладошку прожег. Ну, думаю, хана, парень. Сам изумился, что перестал всю свою огромность чувствовать, тело каким-то маленьким, спекшимся комком кажется, и бросает его на этой утлой общежитской койке. И такая тоска к горлу подкатила, такая тоска! Так захотелось, чтобы пахло бельем, когда его Маша гладила. Знаете, внесешь с мороза белье, подсохнет оно, и вот гладят его, а оно свежесть вокруг расточает. Я с детства люблю такой запах. Мама у нас раньше всех вставала, и как я любил просыпаться в тот момент, когда она белье гладила. Въелось, что ли? Маша-то об этом знала: всегда утром этим занималась.
Но вот лежу как раскаленный камень в парилке. Один-одинешенек. Даже воды подать некому. Сколько времени я так «горел» — не знаю. Заходит уже совсем в потемках парень, с которым мы вместе приехали в Нижневартовск. Общий наш с Машей знакомый. «Э, — говорит, — земеля, пропадешь! Надо «скорую» вызывать». Я еще сопротивляюсь, мол, так пройдет, я же крепкий, никогда не хварывал. Кинул он руку на мой лобешник, посидел чуток и ушел. Долгонько не было. Уж «скорая» прибыла, укол сделали и велели собираться в больницу. Тут этот Вовка и зашел, земляк. Помогает одеваться и говорит: «Маше телеграмму срочную отбил». А я и значения его словам насчет телеграммы не придал. Только наскоро подумал, что не приедет Маша моя. Я же про себя, пакостника, все знаю, через это и не верю, что приедет. Маша-то вроде и моя жена, а на самом деле вроде я и отшатнулся от нее.
А потом память отказала. Провалился куда-то — и все. Пришел в себя, вижу: Маша обтирает мое тело чем-то холодным. В нос водкой шибануло. И лежу я перед ней в чем мама родила. Поотвык от жены-то, вжимаюсь в матрац. А Маша улыбается. «Здоро́во, — говорит, — Николай Алексеевич, орелик мой вольный!» — «З-здравствуй… Марийка. Как это ты тут оказалась?» — «Да вот уж оказалась. Вы́хожу тебя и уеду. Там как знаешь».
Молчу я. А чего говорить-то, в самом деле?
Сидела она подле меня, пока вставать не начал. Я думал, пневмония бывает только у детишек, несерьезное какое-то слово, не одной «р», чтоб по-взрослому, а вот скрутило, как коровушка на льду шел первый раз по палате.
