Вся жизнь цыганская была на виду, ничего не скроешь.
Однажды взяла меня цыганка за руку и потянула к себе.
— Пойдем, белоголовый, жить к нам.
Я закричал, вырвался и тотчас убежал домой. Бабушка пригрозила:
— И увезла бы. Вон один с ними, Вася, белый ездил. Русский он был. Маленького мать подбросила к ним. Так и вырос в телеге. Ругал мать. Волчица, говорит, а не мать. Ныне уж не ездит, должно, умер белый цыган. Дочь у него была, такая же белая. Увидит нас и заплачет. Тянет к дому своему русская-то кровь.
— А почему цыгане белые плачут? — допытывался я у бабушки.
— Несмышленыш, где родился, там и надо жить. Ты вот родился на земле, за землю и держись руками. Земля-то, матушка, наша кормилица, всегда тянет к себе. Так и цыгана того. Хоть он и вырос в таборе, а все одно душой русский. Увидит какую-нибудь деревню и заплачет… Душа-то по земле да по дому тоскует. Каково в телеге-то жить, прости господи…
Бабушка смолкла. О чем-то долго и напряженно думала.
Потом вдруг, будто сама себе, сказала:
— Выкатится ведь, все равно выкатится…
Я понял, что это она о дяде Ване сказала. Она частенько ругала его, а мне почему-то хотелось увидеть этого дядю.
11
Предположения бабушки сбылись: не прошло и года, как пришла весть, что ее сын Ваня, мой дядя, едет в деревню. Это сообщение бабушку очень раздосадовало.
— Вот тебе и король наш выкатился. Правду цыганка-то сказала, — ворчала она.
Приехал дядя Ваня в сенокос всей семьей — с черноглазой, расторопной женой Мартой и семилетней девочкой с двумя косичками. Дядя Ваня был поджарый, худосочный, неулыбчивый. Белесые волосы, спереди уже начали редеть. Привез он на телеге все свое добро: печку «буржуйку», мягкое кресло, большую лампу с замысловатыми медными кренделями да ящик с разными инструментами.
Бабушка, поглядывая на сына, украдкой крестилась, качала головой, не поймешь, радовалась она приезду его или нет.
Гостям отвели горницу. На другой день дядя Ваня повесил под потолок лампу, зажег ее, сел в мягкое кресло, забросил ногу на ногу.
— Господи, и впрямь ведь насовсем, — заметалась по избе бабушка.
Не вытерпела, зашла в горницу.
— Это чего же, сынок, в подарок нам аль как? — кивнув на лампу, спросила она.
— Все будем сообща пользоваться. Вместе будем жить, мамаша, так сказать, коммуной.
— Пахать-то умеешь ли, голубчик?
— Научусь, мамаша…
— Ой ли, жидки, думаю, ноги-то у тебя. Лошади ведь не запрягчи, сокол воронье перье, — сердито бросила бабушка и вышла.
