Однажды в избу зашли трое ребятишек — две девочки и мальчик. Мальчик был постарше, а девочки лет семи-восьми. Бабушка взглянула на них, всплеснула руками:
— Господи, в ботиночках-то. Да кто вас отпустил в такую стужу?
Она усадила ребят на лавку, сняла у самой младшенькой ботинки, потрогала ноги, снова всплеснула руками:
— Тятька-то с мамкой где?
— Тятька убит на войне, а мамка умерла с голоду.
— Это чего же делается такое?
— Это, бабушка, всё беляки. Вот увидишь, и к нам придут.
— Чтоб тебе на язык… — перекрестилась она и махнула рукой: — Беги-ка к Кузьмовне да к тетке Марфе, зови.
Когда я вернулся, бабушка надевала мои старые, подшитые валенки на девочку. Я обрадовался — ну и бабушка, догадливая. Вскоре пришли Кузьмовна с теткой Марфой. Кузьмовна была грузная старуха, говорила нараспев.
— Чего такое стряслось-то, Семеновна?
Бабушка объяснила и спросила, нет ли у них чего-нибудь на ноги ребятишкам.
— Так чьи ребята-то?
— Чьи ни чьи, а отморозят ноги-то…
— Верно, отморозят, — согласилась тетка Марфа и ушла, пообещав что-нибудь поискать. За ней ушла и Кузьмовна.
Вскоре старухи вернулись с подарками. Всех ребят обули в валеночки, хоть и старые, но все равно теплее, чем в ботинках. Ребятишки так и ожили. Старшенький всех называл тетеньками, говорил спасибо, а когда они пошли, подал в знак благодарности всем руку, даже мне протянул ладошку.
Я долго вспоминал этих ребят, не раз выбегал на угор и ждал, не появятся ли они еще.
8
Игрушек, как и у всех моих сверстников, у меня особых не было. Те же шишки еловые, щепочки от дров, прутики разные: березовые, ивовые с белыми да желтыми барашками, лохматые пихтовые лапки…
Все это мальчишечье хозяйство мне было дорого. Я оберегал его в своем углу, чтоб никто не тронул. Был у меня еще соловей. Не настоящий, конечно, а глиняный, но все же соловей, один на всю деревню. Сейчас не припомню, откуда он и взялся в, доме, может, появился со мной в один год, может, и раньше. Соловьи в наших местах — птицы редкие, иной раз весной запоют, зальются где-то в кустах, не всегда и увидишь этого удивительного певца. Я расспрашивал бабушку, на кого, мол, похож настоящий соловейко.
— На воробья, на кого еще больше, — не задумываясь, отвечала она.
— Воробей не поет, а чирикает.
— Как же ему не чирикать, воробей не ворона. Голуби, те воркуют.
Мой глиняный соловейко был похож, пожалуй, не на соловья, а скорее всего на молодую кукушку. Таким его сделал гончар-горшечник, наверно, добродушный, веселый человек. Сделал из куска красной глины подобие какой-то птицы — голова торчком, шейка вытянутая, хвостик вразлет… Но в этом-то хвостике и был весь секрет: в нем две дырочки сделал мастер, в одну дунешь, а другая голоском, птичьим отзовется. Вот ведь мудрено-то как придумал веселый тот горшечник! Как же не назвать такую птицу соловьем? А сверху крылышки зеленовато-желтой лазурью покрыл, и стала глиняная птица нарядной. Я носил в кармане этого соловейка и, когда надо, посвистывал в него. На голос редкой птицы сбегались ребятишки, и начиналась какая-нибудь игра: то шар гоняли на улице, то в городки играли, то палочку-застукалочку водили…
