– Monsieur Razumovsky, qui est ce monsieur? Est il votre père? [26] – спросил фотограф.
– Это Ефим Разумовский, господа! Все познакомьтесь, господин Разумовский – мой лучший друг! – воодушевился Марк Абрамович, абсолютно не понимая, о чем его спрашивают. – Прошу любить и жаловать. Лучший из ювелиров, какие у меня работали. Именно я сообщил прессе, что тиара – дело рук господина Разумовского. Отношусь к нему как к родному сыну. Подтверди, Ефим.
– Наверное, – смутился Фима, – но мне кажется, они вас не понимают. Марк Абрамович, идемте побыстрее отсюда. Видите, уже собралась толпа.
– Неудобно. Это невежливо, – тянул время Левинзон. – Нужно позволить ему сделать еще парочку фотографий.
Фима послушно встал рядом с Левинзоном, давая бывшему работодателю искупаться в лучах славы.
– Они не дадут нам поговорить. Зайдем в ресторан, – предложил Марк Абрамович, – забирая инициативу в свои руки. – Фима, в последние дни я только и делаю, что просматриваю газеты и сердечно переживаю. Нет ни одного номера без вашего портрета или чудных работ. Вы молодец! Я всегда знал и верил. Может быть, у вас и есть причина немного на меня обижаться, но, плати я вам хорошую зарплату, неизвестно, было бы сейчас все это?
– Я часто размышлял над своей жизнью, особенно во время болезни.
– А что такое?
– Воспаление легких. Спасибо Мэри – выходила меня.
– Да, господин Разумовский, у вас замечательная жена. А сколько уже детишек?
– Шесть. Две дочери и четыре сына.
– Такие же талантливые, как вы?
– Может быть, даже лучше. Жаль, вы не видели, как рисует старший! А какие скульптуры делает Давидка!
– Верю. Охотно верю. Дети – наше все! Думаете, ради кого я переехал сюда? В Киеве было страшно жить: волнения, постоянная угроза гешефту. Продал за бесценок лавку и со слезами на глазах переехал с семьей в Париж.
– Вам здесь нравится?
– Не знаю. Здесь я спокоен за родных, но в остальном жизнь – дерьмо.
– Прям-таки совсем?
Левинзон на мгновенье задумался, выпил залпом рюмку коньяку и тяжело вздохнул:
– Помнишь, мы с тобой говорили за жизнь и ты спрашивал, почему нас не любят?
– Конечно, помню.
– Так вот что я скажу, молодой человек: нас и здесь не любят. Мы чужие и никогда у них не станем уважаемыми людьми. Думаешь, деньги мне помогли? Шиш и еще раз шиш! Все делаю, чтобы иметь привычное уважение в обществе, но не тут-то было. Для детей гувернантку парижскую нанял. Жульетой зовут. Папа у нее Лоренс был, так я ее по папе и величаю Жульетой Лоренсовной. В строгости ее держу и контролирую, как она мне детей приучает к европейской жизни. К примеру, сидим за обеденным столом, а я между супом и тушеной капустой дочку экзаменую на предмет полученных знаний. Говорю: скажи мне, отцу, как должна себя вести благородная девица после комплимента? Рейзел засмущается, улыбнется, а потом легонечко кивнет в знак благодарности и красиво произнесет: мerсi. Вроде бы пустяк, а мне приятно наблюдать, как она день за днем совершенствуется. После обеда отпущу всех в парк погулять и давай гувернантке допрос устраивать: «Вот скажите мне, Жульета Лоренсовна, хорошо вам у нас живется или нет?» – «Да, да, Марк Абрамович, все хорошо, я всем довольна», – «А вы мне без всяких там манер отвечайте, от чистого сердца. Неужто вам у нас все по душе?» – «Ну есть определенные моменты, но это несущественно», – вежливо пытается уйти от ответа. «Ну уж нет, коль начали, так будьте добры продолжать», – настаиваю я. «Ваша пища немного тяжела для моего желудка, а так все очень прекрасно», – «Экая незадача! Конечно, жульенов ваших у нас не подают, но зато какие пироги кухарка стряпает! А у вас что? Трюфеля к обеду, свиньями из земли нарытые? Фу, гадость какая!» – «Как вы можете так говорить, Марк Абрамович! Это большой деликатес». Фима, им все деликатес, что ни возьми. Артишок и то вздумали в пищу пускать. У нас он всю жизнь сорняком был, а у них – деликатес. Говорит, очень вкусный и полезный для больных подагрой. Обижается, мол, я хочу сказать, что у них нет лечебных продуктов. А что, так и есть! Я ей говорю: «Вот ежели бы вы, Жульета Лоренсовна, не воротили нос от заливного карпа, так не скрипели бы ваши суставы, когда вы в реверансе приседаете». Пообещал, что прикажу всякий раз ее на кухню звать, когда Аннушка гефильте-фиш готовит. Она глазенки свои выпучила, давай салфеткой отмахиваться, морщится брезгливо, как сморчок лесной. «Как вы можете?» – говорит. А я могу. Я все могу! – разошелся захмелевший Левинзон. – Потому что нет у французов ничего такого, что бы нас привлекало. Сыры у них в плесени, и вонь такая, как будто бы кучер Осип сапоги снял. Магазины с деликатесами у них как называются? Знаешь?
