. Потому что такова их натура. И не пытайся искать в этом скрытый смысл…
Мне не по себе. И от полной неподвижности Гитлера на зеленоватом экране монитора, и от усталой исповеди обмякшего в своем костюме Эдика, застигнутого врасплох. От монотонного скрежета, наполняющего кости едва ощутимой вибрацией.
— А какой грех твой? — спрашиваю, стараясь не дрожать. Откровений не жду, но сам разговор заставляет ожидать подвоха. Как в кино, когда злодей выкладывает герою коварный план, а потом стреляет в голову. — За какие заслуги дом сожрал заживо тебя, Эдуард?
Тот отшатывается, словно разоблаченный шпион, чье настоящее имя внезапно произнес шеф вражеской контрразведки. Сухие тонкие губы снова расходятся в неприязненной улыбке. На лицо возвращается маска отстраненности и невозмутимости.
— Грех? — переспрашивает он. — Ты, Диська, всерьез считаешь, что все это… — Он обводит рукой комнату с каменными кольцами и современными системами наблюдения. Но я понимаю, что в виду имеется весь Особняк. — Все это дано нам как наказание?
Теперь его улыбка почти настоящая. Да что там — Эдик едва удерживается, чтобы не рассмеяться. От этого мне становится еще гаже. Кружится голова. Я чувствую запах его пота — чужой, едкий, словно инородный, пробивающийся через заслоны туалетной воды, нанесенной на домоправителя так, словно он принимал из нее душ.
Мы глубоко под землей.
Глубоко настолько, что городским властям не стоит даже помышлять о строительстве метро в этом районе.
Похоронены заживо.
Эдик переспрашивает:
— Грех? — И не дает отреагировать, возвращая мне собственные сомнения, так и не воплощенные в ответ Чумакову. — Ты на самом деле считаешь, что наше пребывание здесь обусловлено наличием грехов или испорченной кармой? — Качает головой, в которой каждый миг отмирают новые сотни нейронных сцепок. — Судьба слепа, Диська, — говорит он. — Искать взаимосвязи между событиями своей жизни и неким влиянием свыше — до ужаса неразумно. Не существует причин. Не существует следствий.
Он недоговаривает. Или выдает желаемое за действительное. Но я молчу, сотрясаясь от мелкой морозной дрожи и скрежета жерновов, проникшего в кровь.
Монолитные стены вокруг нас похожи на утробу гигантского чудовища, болезненно-серые и равномерно-шершавые. Серые, словно хрустящая кожа дорогих перчаток аристократа. Будто блеклая шкура оголодавшего волка, подкрадывающегося к детскому лесному лагерю. Как тлен, опутывающий наши жизни…
— Отправляйся в кровать, — с сочувствием говорит Эдик. — И забудь о том, что видел.
