.
Просыпаюсь среди ночи, невольно перевалившись на раненый бок.
И замечаю Константина.
Вздрагиваю, машинально чуть не поздоровавшись. Но вовремя оставляю рот на замке. Остальные храпят и попердывают, наполняя казарму знакомыми звуками коллективных ночевок. Константин, как обычно безликий и не имеющий возраста, стоит возле кровати Санжара. Руки вдоль тела, губы едва заметно и беззвучно шевелятся. Он молча наблюдает, как Тюрякулов натягивает кроссовки. Тишина и гробовое молчание, сопровождающие сцену, заставляют меня оцепенеть.
Константин отходит от кровати. На казаха больше не смотрит. А тот, будто загипнотизированный, мягко ступает следом за хозяином дома.
Не открывая глаз…
Только наутро я узнаю, что летний день пошел на убыль — об этом нам торжественно объявляет Виталина Степановна, листающая очередной календарь садовода. Только утром задумываюсь, а существовал ли вообще на белом свете человек по имени Санжар Тюрякулов?
Кроме него, внизу сейчас все — даже Эдик и Марина, по какой-то причине не заступившая на кухню. Подвальники угрюмы и молчаливы. Каждый замкнулся в себе, отгородившись газетой или наушниками. Мы похожи на потерпевших кораблекрушение, озлобленных друг на друга настолько, что не готовы даже помышлять о совместном выживании.
Кровать Санжара пуста. Как и тумбочка, как и шкаф для одежды. Бесстыдно белеет матрас, лишенный постельного белья. В отсеке для умывания нет ни бритвы, ни полотенца. Диски, книги, настольные игры и прочая мелочовка, принадлежавшая казаху, тоже исчезли.
Эдик говорит:
— Сегодня у хозяев праздник, у нас выходной.
И добавляет:
— Но подвал покидать нельзя.
И еще, откровенно оправдываясь:
— Я знаю адрес. Все сбережения будут отправлены его жене. Как он и хотел.
Затем нам присылают завтрак. Это определенно не Феклистова — кто-то из членов семьи.
От звуков заработавшего подъемника вздрагивают все, даже старший слуга.
На двухэтажном подносе шесть тарелок, накрытых блестящими куполами ресторанных крышек. Эдик машинально выгружает провиант, расставляя по столу. Марина подходит ближе. Снимает купол, выпуская на волю пьянящий аромат жареного мяса.
Кривится. Аккуратно, но быстро накрывает тарелку. Эдик скрывается за занавеской.
Больше к еде не подходит никто. Когда я, преодолев боль в плече и спине, совершаю очередную экспедицию в туалет, то все же заставляю себя подхромать к столу. Будто ненароком и не совсем понимая, что происходит…
Чувствую осуждающие взгляды остальных. И все равно осторожно приподнимаю металлическую полусферу. Сразу — иррационально, необъяснимо и четко — понимаю, что сочные остывающие куски, нарезанные щедро и с умением, не похожи ни на свинину, ни на говядину.
