Откачивают.
Затем следуют попытки чуть менее осознанные, но еще более неизбежные — от передозов, едва не оборвавших тонкую нить моего беспорядочного и асоциального существования. Один раз спасает «Скорая». Второй — добрые товарищи, не позволившие захлебнуться блевотой.
Еще несколько раз меня едва не сбивает машина. На трассе, конечно же, на много лет ставшей моим домом. Это, по сути, тоже неизбежность — знаю очень немного стопщиков, ни разу не побывавших под шинами и бамперами. И снова я выживаю, хотя считать лихачей с вырубленными фарами за шанс добровольно покинуть жизнь все же не привык.
У меня было немало друзей, знакомых, одноразовых приятелей и приятельниц, ушедших по личной воле. Или по воле героина, если угодно. По ним горюют, их оплакивают, их винят и прощают. Затем, вдохновленный наглядностью примера, кто-то даже завязывает, покидая компанию. Но большинство все равно возвращается к прежним занятиям, убивая свой мозг и тело любыми доступными способами. Единственное, что я запомнил с многочисленных поминок людей, часть которых знал только по прозвищу, — если откачали, обязан жить…
Именно этому принципу я следую, продолжая углублять свой ментальный колодец.
Не до конца понимаю, что именно делаю и поможет ли это перехитрить дом и его обитателей. Но живу, с каждым новым ударом лопаты зарывая себя все глубже и глубже. Это сопоставимо со смирением. Это, по сути, и есть смирение еще более обширного, вселенского масштаба. Смирение с правилами игры, которую я намерен довести до конца…
Скрипит качельная цепь.
Мы еще в начале лета установили в одном из углов двора не новый, но весьма крепкий детский городок — горку, пару лестниц, соединяющие их канаты для лазанья и подвесную качель. Чтобы подлатать набор, Чуме даже пришлось поработать сварочным аппаратом. Смазываем петли каждую неделю, но стоит Колюнечке провести на комплексе хотя бы десять минут, вся конструкция начинает безбожно стонать.
Как и сейчас, пока я подновляю белоснежные бордюры на отмостке вокруг дома.
— Мама говорит, вы больше не справляетесь, — доверительно сообщает мне мальчишка, мерно раскачивая свое пухлое тельце. Сосредоточенно работаю брызжущей кистью и почти не слушаю. Но тут он добавляет: — Скоро придет новый. Я слышал, как его позвали. Как думаешь, он сможет стать нашим с тобой другом?
Я слушаю. Впитываю. Понимаю.
— Ненавижу, когда ты такой злой, — говорит Колюня и резко падает со скамейки.
Начинает плакать, еще не долетев до земли. Кривится, потирает ушибленное колено. Привлекает внимание, словно самый обычный ребенок. Голосит так, что на втором этаже начинают двигаться шторы.
