Так и вышло, что корабль моего романа уж третий месяц ждал у моря погоды, как говорят в таких случаях моряки. И вообще, это был не корабль, а черт знает что: у меня до сих пор не было припасено для него ни единой доски.
Престиж мой тем временем стремительно возрастал. Угольщик уже трижды посылал ко мне с просьбой позаботиться о дровах на зиму — дело было в начале июня, двадцать восемь градусов Цельсия в тени, — ведь зимой дров нипочем не достанешь, того и гляди, на растопку пойдет крыша комитатской управы. Белокурая аптекарша пообещала утопиться, если я не возобновлю своих лекций по астрономии. (Прошлым летом это занятие пришлось прекратить: пока я разглагольствовал о рогах Сатурна — мужа ее звали Фердинандом, — она, не отрываясь, смотрела на звезды гусарского подполковника.) Как-то раз я слонялся по Главной площади, повесив голову и грызя в задумчивости ус, и столкнулся со стайкой воспитанниц высшего женского училища.
— Ничего удивительного, — прощебетала одна из них, когда я, покраснев до ушей, попросил прощения и ретировался, — говорят, роман будет на триста страниц. Боже, как же мне хочется, чтобы он написал и обо мне!
— Какая у него прекрасная голова, прямо ренессансная, — прошептала другая. — (Однажды мой приятель-этнограф шутки ради поместил мою фотографию в книге о венгерских русинах. Впоследствии кто-то из специалистов выделил мою физиономию как наиболее характерную для крестьянина-русина.) — Самое интересное, что седина у него — венчиком, совсем как нимб.
Третий голосок прозвучал не столь благоговейно. В нем явственно чувствовался металл.
— Говорят, он получит за роман сто тысяч крон.
Тут я осторожно оглянулся. Это была дочка директора финансового управления, я узнал ее по волосам, таким же рыжим, как у отца. Ага, теперь понятно, почему сей сборщик податей стал раскланиваться со мной так почтительно, словно с каким-нибудь бунчужным пашой. Он видит во мне нового налогоплательщика, равного которому не найдется во всем уезде.
Боюсь, однако, что с моих налогов зарплаты чиновникам не повысишь. Предприятие мое расползается, как ветхий шелк: чем чаще к нему притрагиваешься, тем меньше от него остается. Я боюсь взглянуть на календарь: не хочу видеть, как стремительно уходит время. Впрочем, я при всем желании не мог бы на него взглянуть, поскольку он исчез с моего письменного стола. В самом деле, куда он, черт возьми, подевался? Ведь стоял же здесь, на столе, с самого Нового года рядом с черепом кельтского макроцефала. Я всегда помечал в нем даты заседаний Археологического общества.
