Вике не хотелось появляться в своем новом доме с коробкой конфет. Это может обидеть Сергея. Она чувствовала себя все же виноватой перед ним.
Полина Петровна обрадовалась дочери:
— Хорошо, что приехала, Викуля. Не знала, как дождусь утра. Очень хочется узнать, как прошла встреча. Ну рассказывай, рассказывай!
Вика не спеша сняла пальто, прошла в комнату и, опустившись на диван, обмякла.
— Ты вроде недовольна, дочка? — с беспокойством спросила мать. — Что-нибудь не так?
— Да нет, все было так, только в конце он обиделся.
— Ну вот… — с огорчением сказала мать. — Что же?
Вика рассказала. Полина Петровна с ласковым восхищением посмотрела на дочь:
— Правильно поступила, умница. Показала себя, что ты не очень-то падкая на подарки. Он тебя больше уважать будет.
— Не в этом дело, мама. Я не думала авторитет у него зарабатывать. Просто не могла поступить иначе. Подарок такой принять — значит обязать себя перед ним. А мне Сережку жалко.
— Ну вот! Снова здорово… Он мне завтра позвонит, что сказать ему?
— Не знаю, просто не знаю… — ответила Вика в растерянности.
— Ну, Вика, ты не ребенок. Выбирай свою судьбу сама. Моя совесть чиста. Я как мать все сделала, чтобы ты горя-беды не знала. Счастье само к тебе в руки идет. Позвонит он мне завтра, дам ему твой рабочий телефон. Разговаривай с ним сама. Вот так! — И Полина Петровна хлопнула ладонью по столу.
Когда на следующий день Звягинцев позвонил Полине Петровне и с недоумением и обидой повел разговор, она сказала:
— Валентин Васильевич, я по-прежнему хочу видеть вас своим зятем. Уж вы наберитесь терпения. На всякий случай запишите телефон дочери. И не стесняйтесь, звоните ей.
Любовь Ионовна сидела за обеденным столом и, разложив книги, листала их, делала пометки в блокноте. Она готовилась к завтрашнему уроку. Федор Тарасович что-то писал, склонившись над письменным столом.
Было пасмурное воскресенье конца ноября.
Выпавший вчера снег таял, через открытую форточку слышался монотонный стук капель по черному железному карнизу.
— Федор! — Любовь Ионовна подняла глаза на мужа, сидящего к ней спиной.
Он повернулся:
— Да, Люба.
— Меня беспокоит семейная жизнь Сережи. То есть этой жизни фактически нет.
— Я понимаю тебя, — сказал он, смотря на жену поверх очков.
— Но, понимая, ты ни слова не сказал по этому поводу.
— Я думаю, Люба, они должны разобраться сами. Хуже нет — вмешиваться в семейные отношения. И так у них инфантилизма — болезни нашего времени — хоть отбавляй. Тебе не кажется?
