«Назавтра я был вызван в тюремную контору и передан конвою. Спросил у старшего, куда и зачем меня ведут. Он с эпическим спокойствием и украинским добродушием ответил:
— Та в контрразведку ж за шомполами.
С тяжелым ожиданием экзекуции я переступил порог кабинета Балабанова. Он стоял, сложив руки на груди, и исподлобья смотрел на меня.
— Ну что, Каменев, будете говорить? — спросил поручик.
— Господин Балабанов, я с ужасом убеждаюсь, что все мои доводы относительно моей непричастности к подполью вас не убедили.
— Мерзавец! — закричал он, выхватил браунинг из кобуры, сорвался с места и, обогнув стол, подбежал ко мне. — Заговоришь! Заговоришь! — орал Балабанов, потрясая револьвером перед моим лицом. Затем быстро возвратился к столу и позвонил.
Вошел подпоручик с костистым лицом.
— В работу! — приказал Балабанов, ткнув в мою сторону браунингом.
— Вперед! — приказал мне подпоручик, указывая на дверь, и двинулся следом за мной.
Мы шли по коридору первого этажа, впереди тускло светила висящая на шнуре голая электрическая лампочка.
В конце коридора оказалась лестница, ее щербатые каменные ступени вели вниз. Пахнуло гнилью. Я вместе со своим конвойным оказался в подвальном помещении. Низкий сводчатый потолок давил на плечи. Посередине стоял грубо сколоченный стол. Нас встретил коренастый фельдфебель.
— Все готово, Никонов? — спросил подпоручик.
— Так точно, ваше благородие! — фельдфебель поднял руку с шомполом и со свистом рассек им воздух.
— Раздеться до половины! — приказал подпоручик.
Непослушными руками я снял с себя одежду.
— Ну что, будем говорить?
— Я не большевик, господин подпоручик. Меня арестовали по ошибке.
— Я тебе покажу „не большевик“! — он постучал рукояткой нагана по моему лбу. — Говори, сукин сын!
…К моему удивлению, меня так и не взяли по-настоящему „в работу“. Велись только психические атаки, подобные той, что была в подвале.
Снова и снова грозили шомполами, создавали впечатление приготовления к экзекуции… И так с момента ареста до суда — все семнадцать дней, Они слились в один напряженный и изматывающий день. В долгие, мучительные часы допросов в контрразведке я не раз с тоской ожидал, когда же наконец придет та расправа, которая лишила бы меня сознания и избавила от самой страшной пытки — пытки ожиданием.
Как-то во время одного из моих переходов из тюрьмы в контрразведку меня увидели мои знакомые. Они, видимо, сообщили Леле, потому что, когда я шел обратно в тюрьму, неподалеку от контрразведки увидел ее.
