В депо по соседству ночевал малочисленный отряд ЧОНа[1] — человек пятьдесят. Для разоружения клюквинцев — мало, а для конвоирования — в самый раз. Третий эскадрон, согласно плану, должен был прибыть на место построения, к разъезду, прямо с марша. Вестового из штаба отправят в ночь с таким расчётом, чтобы Клюквину пришлось подниматься по тревоге и гнать, поторапливать: прискачут, не успеют дух перевести — тут их тёпленькими и примут…
Гроза так и прошла стороной. Комэск Семенов встал перед общим подъёмом, умылся возле крыльца в одном из приготовленных с вечера вёдер и отправился по окрестностям — пройтись, разогнать кровь да и оглядеться не помешает…
Дневальный на входе в ремонтный двор отчаянно тёр глаза, но на лавку не садился — честно сопротивлялся навалившейся предутренней дремоте. Он козырнул комэску, тот козырнул в ответ.
— Сколько до подъёма?
Дневальный вынул из кармана передававшиеся по смене часы, откинул крышку.
— Полчаса, товарищ командир.
— Подними через двадцать минут.
День снова затевался душный, напитанный вызревающим дождём. В депо густо пахло мазутом, сложенные тут и там шестерни, колёса, штанги невольно вызывали у Семенова, лет до пятнадцати не видевшего механизма сложнее бороны, трепет восхищения. Была в этих больших сложных железках мощь, от которой на душе становилось празднично. Он сам чувствовал себя такой вот деталью огромной машины, и это наполняло жизнь большим и ясным смыслом — деталь может выйти из строя, её починят или вовсе заменят, а всесильная машина продолжит работу.
Семенов вдохнул ещё раз запах мазута и сажи и вернулся к бараку.
Эскадрон уже ждал его, выстроившись в пешем строю на мощёном квадрате перед депо: четыре плотные колонны, тачанка позади каждой. Вон она, всесильная машина, в которой ему посчастливилось стать деталью — важной, возможно, ключевой. Но не будь вот этих четырёх плотных колонн, состоящих из более ста по-разному скроенных, по-разному чувствующих и думающих людей, не состоялось бы и комэска Семенова. Сгинул бы вчерашний крестьянский сын, перемолотый в пыль шестернями другой, враждебной машины, украшенной двуглавыми орлами и построенной на унизительном, удушающем рабстве.
Семенов почувствовал, как его переполняет благодарность к выстроившимися перед ним бойцам. Казалось, вот сейчас выскажет им всё это — вывалит самую пламенную, самую длинную речь. Расстарается, подберёт нужные слова. Но не время было для длинной пламенной речи. Нельзя было размягчать сосредоточенных, приготовившихся к сложной операции бойцов нежданной командирской лирикой. Да и в соседних зданиях — в доходном доме, в столовой и аптеке, могли оказаться любопытные уши. Мало ли какие ниточки связывают Клюквина с местными. Особист говорит, наладил Клюквин отправку награбленного по железной дороге, вчера уже взяли одного машиниста.
