Я оглядывался вокруг, рассматривая великолепные заросли таежного «гадкого утенка», таежной «золушки», самого, пожалуй, «бедного родственника женьшеня», хотя, как заметил еще В. К. Арсеньев, «самого ближайшего родственника» барчука и аристократа.
Я не узнал своего любимца! Да что было видено мной? Модельные кусты? Вырытые корни? Отдельные побеги? Высохшие листья? Склянки с надписью «Жидкий экстракт элеутерококка»?
Какое длинное, тяжелое, уныло-прозаическое название! Я бы назвал его «Эликсир жизни»…
— Пропасть его в тайге, а пользы никакой, — продолжал сетовать корневщик. — Если только ягоды вместо перцу для приправы попробовать. Не верю я в него.
— В женьшень тоже, наверное, не сразу уверовали. Даже наверняка не сразу.
Вечером у костра грустный Савва Петрович неожиданно сказал:
— Нет мне удачи. Шутка ли, за вычетом двух лет гражданской да четырех в Отечественную, считай, без малого полсотни годков в тайгу гоняю, и хоть бы раз упие в руки дался. Ни единожды. А в этом сезоне, на второй день, шагах в ста от табора… Смотрю— не верю. Зажмурился, аж до белизны в глазах. Открыл — стоит. Кругом трава от ветра колышется, а ножка с красными ягодами будто каменная — не дрогнет. Высокий, по пояс мне, стебель. Чуть пониже ягод — венчик листяной. Словно шесть ладоней с растопыренными пальцами в стороны расставил. Совсем ослабел я. Колени будто подломились. Опустился на землю. Ползком к нему. Давай руками палую листву отгребать. Дрожат подлые пальцы — уёму нет. Выполол вокруг траву. Чисто около головки, лишь стебелек какой-то за нее зацепился. Протянул я руку… И будто черт меня толкнул! Надломил шейку… Обесценил корень. Он сок потеряет — гнить начнет…
Савва Петрович посмотрел на меня. Долгим, внимательным взглядом.
— Своими, вот этими руками. Чуть со свету не сжили меня бригадные. Такой корень погубить. Столько денег потерять!
Он опять посмотрел на меня. И снова долго и пристально глядел. Чего он ожидал? Сочувствия, сожаления?
— Рубликов шестьсот отвалили бы в конторе… И решился я опустить на ночь корень в воду. Подпоить, стало быть. И головку веточкой пришпилил. Да… И полсотни беспорочных лет — кобелю под хвост.
Лишь теперь понял я отношение ко мне Саввы Петровича. Он считал, что начальник конторы не преминул передать мне историю о величии и падении корневщика. Но заведующий конторой ничего мне не говорил.
Я смотрел в небо, словно из глубокого колодца. Вершины деревьев, черные, похожие на застывшие клубы, четко ограничивали ультрамариновую глубину, в которой застыли звезды. Я перевел взгляд на костер. Огонь ползал по веткам сушняка, желтый, медлительный, подолгу выбирая, какую бы из хворостин обвить. И с такой же раздумчивостью и неторопливостью мои спутники, вернее, те люди, спутником которых был я, пили парующий в вечерней прохладе чай из больших кружек.
