– Но письмо – сопроводительное письмо к рукописи? – ввернул я.
– Ну, с этим совсем просто. Я отпечатал его на той же машинке, на тонкой бумаге и в конце скопировал на просвет твою подпись. Все будет хорошо, дружище. Никто ничего не заподозрит.
Бросив взгляд на призрачные часы, извлеченные из призрачного кармашка, мой недруг исчез, а я остался наедине с горем, подобного которому не знал всю свою жизнь. Из-за призрака я потерпел крах как член общества, как лектор, а во время морской поездки просто как человек со здравым умом, а теперь он нацелился в самую уязвимую точку – мои литературные амбиции. Я не мог успокоиться, пока не прочитал тот самый «трехстраничный» катрен «О Бессмертии». Зная своего недруга как пошляка, я не сомневался: под моим именем появился опус, за который мне, даже в самом безразличном и беззаботном настроении, будет невыносимо стыдно. Утешало лишь одно: и его стихи, и машинопись, и скопированный им автограф так же призрачны, как он сам, и соответственно так же недоступны глазу большинства окружающих. Вскоре, однако, я убедился в тщетности этой надежды; на следующее утро мне на дом принесли дюжину пакетов от лучших «потребителей» моей продукции с сентиментальной писаниной этого… этого… Ладно, ни в одном языке не найдется пристойного слова для его обозначения. Чтобы подобрать подходящий к случаю эпитет, мне пришлось бы изучить арийский язык – ну, или Киплинга. Все подробности, все мелкие детали говорили о том, что внутри возвращенных пакетов находятся плоды моего творчества. В верхнем углу конвертов были обозначены мои фамилия и адрес. Почерк ничем не отличался от моего, хотя я в жизни не делал этих надписей. Толстенные рукописи, судя по виду, были набраны на моей пишущей машинке и снабжены подписями, которые я не отличил бы от своей.
А сами сочинения!
Но «сочинения» – не то слово… Собственно, этому безобразию просто нет названия, даже самый примитивный, изобилующий непристойностями язык тут бессилен. И каждый пакет сопровождало письмо из редакции периодического издания, куда был послан рассказ или стих. Мне настоятельно советовали на время воздержаться от работы, а в одном случае даже пройти лечение в институте Кили!
Я тут же сел и написал соответствующим издателям письма с подробным объяснением происшедшего – и все они вернулись невскрытыми; адресаты, как правило, сообщали, что уделят время просмотру не ранее, чем через год, когда я хорошенько отдохну, а редактор «Уикли Методист», с которым у меня сложились самые приятельские отношения, не поленился отправить моему брату телеграмму с советом обеспечить мне надежный присмотр. В своем сердечном, хотя и неуместном, участии он дошел до того, что тиснул частное объявление, сводившееся примерно к следующему: «С прискорбием должен сообщить читателям, что один из наших лучших авторов, мистер Такой-то (то есть я), вследствие внезапной и тяжелой болезни, вызванной нервным истощением, лишен возможности выходить из дома». Засим следовал обзор моих литературных заслуг, в котором явственно опознавался заготовленный заранее некролог.
