Наступило молчание. Видно, Муца решила дух перевести либо посмотреть, как ее слова подействовали. Потом продолжала:
— Там место свято. Тетушка Гана, царство ей небесное, сколько раз, бывало, говорила: пошли они однажды туда герань рвать, а там женщина с ребенком на руках…
Муца понизила голос и что-то прошептала. Женщины ахнули.
— Да, да! — прибавила она. — Сама пресвятая богородица. И кому в виде женщины является, а кому — в виде серны…
Поднялся ветер. Шум деревьев приблизился, разлился, как гром водопадов. Женщины встали и затараторили перед уходом. В темноте под стрехами мелькнула тень человека: видно, подслушивал и теперь торопился уйти незамеченным. Это был Стефан.
На другой день он опять бродил по горам. И смеялся, вспоминая слова Муцы Стоеничиной. Опять искал серну, но стал терпеливей и, чтобы не скучать, думал не только о ней. Думал о Дойне, с которой не хотел встречаться, пока не добудет серны. Думал и о Димане, смуглой и черноокой, как цыганка. Она непохожа на Дойну: все молчит, глядит исподлобья. Но какое у нее сильное, стройное тело! «Не надо. Ведь я дал слово», — говорил себе Стефан, опять вспоминая Дойну. Но мысль его снова раздваивалась: он думал то об одной, то о другой. Это его не только не тревожило, но даже смешило, — и он в шутку спрашивал себя: «Дойна или Димана? Русая или черноглазая?»
Он сел отдохнуть на скалах возле Монастырища. Вдруг словно что-то заставило его обернуться: на соседней полянке перед темной стеной леса стояла серна! Стефан вздрогнул, задрожал, у него забилось сердце. Но он овладел собой и навел ружье. Прицелился в левый бок, в самое сердце… Вдруг будто белый туман застлал ему глаза, потом исчез, и в сумерках и сиянии заката он опять увидел серну, но возле нее сидела женщина и доила ее! Что делать? Выстрелить — женщину убьешь. Он опустил ружье — женщина исчезла. Опять навел — она опять тут. В третий раз — то же самое. Испуганный, потерянный, он вскочил: серны как не было. Тогда, не медля больше и не оборачиваясь, он стал быстро спускаться вниз.
На другой день он не выходил из мельницы. «Просто устал я, — решил он. — Никакой женщины не было. Надо было стрелять». И повеселел, стал думать о Димане, почувствовал такую силу, что, кажется, гору своротишь. А при мысли о том, что на селе над ним будут смеяться, его охватила такая ненависть к односельчанам, что он, хотя уже взял помешочную плату за помол оставленного зерна, отсыпал себе еще столько же… Мельница то и дело портилась, и он часами чинил ее.
