— Это что?
— Редкая хреновина, — буркнул Моисеич. — Во всех смыслах редкая. Тираж двести экземпляров.
— Это оно самое? Чего мне пока нельзя?
— Ну да. Строго говоря, тебе даже «Язычества древних славян» пока нельзя. А если сразу после Рыбакова возьмешься за Лесного — вообще пиши пропало. Эти книги так ложатся одна на другую, что запросто маньяком станешь. Наречешься каким-нибудь Всеславом, идола поставишь на пустыре за гаражами и будешь ему кровавые жертвы приносить во славу истинно русской веры, покуда соседи тебя в дурку не сдадут.
— А потом? — не унимался Коля. — Когда я буду готов — дашь?
— Вот видишь, — сказал Моисеич. — Ты еще внутрь не заглянул, а эта хреновина уже на тебя разлагающе действует. И ты не первый такой.
— Тебя… Из-за нее выперли? — Коля невольно перешел на шепот и уставился на зеленую книжицу с благоговением.
— Да боже упаси. Коля, успокойся! Меня выперли, а я — спер. Про нее в институте и думать забыли, она под ножкой шкафа лежала, чтобы тот не шатался, а это же раритет, которого днем с огнем… Чего так смотришь? Коля, еще раз говорю, успокойся! Я по пьяни дочку завхоза трахнул, лошадь страшную, а она замуж за меня собралась, а завхоз решил, что еврейский зять ему ни в хер не вперся, а я вообще был ни ухом ни рылом, пока не вызвали в первый отдел…
— Сурово у вас, у историков… — протянул Коля. — Моисеич! А давай ко мне. Посидим, поговорим.
— Не могу. Через час ученица придет, они не любят, когда водкой пахнет.
— А ты потом заходи.
— А потом я спать буду после трудов праведных. Они знаешь какие, теперешние десятиклассницы? Пахать на них, а не… М-да. Неважно.
— Вот жизнь у человека, — позавидовал Коля.
— Разве это жизнь? — искренне удивился Моисеич. — Это у тебя — жизнь! Сам себе хозяин, из одной газеты выгнали, пошел в другую, из другой вылетел, ушел в писатели… А я… Кому я нафиг сдался?
— Так и я — никому… — сказал Коля.
Придя домой, он плеснул себе на два пальца, выпил, раскрыл книгу, честно начал с раздела «Первобытнообщинный строй» и уже через час принялся шмыгать носом. Вторую неделю в штопоре, это вам не шуточки; все чувства у русского интеллигента в таком состоянии обостряются до крайности, и Колю пробило на сострадание. До слез ему было жалко несчастную свою родину — и себя вместе с ней. Историю СССР с древнейших времен до наших дней Коля помнил весьма приблизительно, а если честно, не помнил вовсе, и теперь наконец-то разглядел в ней зорким нетрезвым глазом самое главное.
