Коля снял очки и уткнулся лицом в ладони.
Он еще хотел воскликнуть: «Да это уму непостижимо!» — но передумал.
Вполне постижимо для тех, кто знает, что такое советская журналистика, и с чем ее едят, и как она сама живыми людьми закусывает.
— И не говори, — поддакнул Саша. — А знаешь, что самое грустное? Мы не можем разогнать этот колхоз «Еврейский партизан» и забрать все деньги себе. Денег нет!
Коля даже слегка оживился. Выглянул одним глазом.
— Они паникуют не только из-за сроков, — объяснил Саша. — Сагалович взял в «Прогрессе» три тысячи аванса, и сразу весь его потратил, дачу купил. Тугер под свою будущую долю наделал долгов. Остается Шульман. Я его хорошо припугнул, и в принципе мог бы дать ему под зад коленом. Но, если верить Инессе, третья жена Шульмана — бывшая вторая жена Тугера и заодно племянница Сагаловича. Или наоборот, я уже забыл, да и пофиг. Короче, это даже не мишпуха, а форменный антисионистский комитет советской общественности. Если он выступит против нас единым фронтом и нажмет на все педали… Я не умею работать на бензопиле. А ты? Это будет лучшее, что сможет нам предложить лесная промышленность. Значит, либо тысяча, либо ничего. Я подумал — лучше синица в руках, чем утка под кроватью, — и взял у Шульмана три сотни. Правильно сделал?
— Неважно, — сказал Коля.
— То есть? — Саша насторожился и сел прямее.
— Знаешь, я просто не хочу в этом участвовать.
— Да ты что, старик… — Слонимский от неожиданности поперхнулся.
Коля молчал, глядя мимо него.
Саша еще по инерции бодрился, но в голосе его появились умоляющие нотки. Он пытался поймать Колин взгляд — безуспешно.
— А чего ради я Шульмана тряс? Он у меня теперь вот где, — Саша показал могучий кулак. — Все выболтал, как миленький… А в задницу целовать — думаешь, это фигура речи? А пришлось! А я вообще-то женатый! А потом…
— Ну хватит паясничать, старик.
— А как же Моисеич?! — вспомнил Саша. — Мы же решили, что ему надо купить джинсы!
— Хороший ты парень, Слонимский, — сказал Коля.
— Не пугай меня, старик, умоляю…
— Я только что бросил пить, — хмуро сообщил Коля. — Прошу отнестись с пониманием.
— Родноверие! — шепотом прокричал Саша. — Слово-то какое!
— И поэтому я очень суров.
— Мой шедевер! Я, может, уже ничего лучше не выдумаю, чем родноверие! Не губи!
— Я дам Моисеичу сто рублей. И посмотрю, что будет.
Слонимский издал неясный задушенный звук.
— Единство стиля, — сказал Коля. — Нужно сохранять единство стиля, понимаешь? С начала спектакля идет постепенное нагнетание абсурда. И, значит, в конце нашей оперетты сделать работу должен абсолютно посторонний человек за сто рублей. Это будет стильный и естественный бесславный конец родноверия.
