Ещё в ранней юности он понял, а вернее, нутром, до самой сердцевины почувствовал, ощутил то, о чём не задумывались его сверстники. Он внимательно всматривался в своих друзей и знакомых, и не мог понять, как им удаётся жить, избегая того знания, которое едва не раздавило его. Жизнь с сознанием неизбежности своей индивидуальной смерти казалась ему невозможной. Бесценный дар, удивительно хрупкий, который мог быть отнят в любой момент, и дан-то был непрошено, и отнят может быть по самому жестокому произволу. А кто дал? И кто отнимает? Все последующие годы Авруцкому мучительно хотелось понять, что же это такое, эта эфемерная и короткая, сколько бы она ни продолжалась, что это за сладкая пытка, неисповедимо как возникающая и неведомо куда исчезающая, этот промельк между двумя ночами.
Впрочем, внешне это никак не проявлялось, всегда тщательно одет и безукоризненно до синевы выбрит, точен, как швейцарский хронометр, ровно в девять ноль-ноль он начинал пятиминутку в своём офисе, с бесстрастным лицом выслушивал доклады, коротко и чётко давал указания. Весь институт знал, что пятиминутка в отделе Авруцкого была действительно пяти —, а не пятидесятиминутка. В кулуарах сотрудники полушутя поговаривали, что Авруцкий реликтовый лакедемонянин, настолько афористична была его речь. Создавалось впечатление, что когда ему задавали какой-либо вопрос, он успевал за считанные секунды проиграть в уме разветвлённые варианты десятков вопросов и ответов, поэтому его ответы новичкам в отделе казались абсолютно неожиданными и не относящимися к тому, о чём они спрашивали и лишь значительно позже они понимали, что Авруцкий каким-то образом успевал ухватить самую сущность того, что их интересовало, но что они ещё не могли внятно сформулировать, и ответ Авруцкого был безукоризненно логичен и точен, просто он исключал до десятка промежуточных, вставных звеньев, которые для обычного мэнээса могли бы стать темой серьёзного обсуждения, но ответ был уже дан, и обсуждение завершалось, ещё не начавшись.
Но сегодня была просто вечеринка по поводу дня рождения шефа, все расслабились и ждали, когда он произнесёт свой традиционный первый тост, ставший неотъемлемой принадлежностью их дружеских застолий.
Он застыл с поднятой в левой руке рюмкой, все приготовились выпить и в ожидании этого незамысловатого тоста: «Поехали», — негромко переговаривались между собой, но Авруцкий молчал, и разговоры постепенно стихли, все взгляды обратились на него. Мальцев дурашливым фальцетом прокричал — «кукареку», но никто не засмеялся, слишком необычный вид был у застывшего, как изваяние, Авруцкого.
