И вот, однажды, это случилось. Тьма не рассеялась, нет, но в ней начали сгущаться какие-то ещё более тёмные участки, они уплотнялись, двигались, приобретали какие-то контуры, объёмы; пространство начинало сжиматься, растягиваться, пульсировать и Авруцкий чувствовал, что он и есть это пространство, тёмные объёмы сталкивались между собой, начинали кружиться, движение ускорялось, образовалась какая-то гигантская воронка, всасывающая тьму, и вдруг вспыхнул свет, страшный, обжигающий, беспощадный, невыносимый свет и вот тогда-то Авруцкий и завыл, правда, как выяснилось позже, завыл беззвучно.
Ему захотелось спрятаться, стать невидимым, нырнуть в спасительную тьму, но тьма рассеялась, и спасения не было. И в этом беспощадном свете Авруцкий увидел себя и других и ужаснулся.
— И это называют спасением? — успел подумать он, теряя сознание. — Неужели, это?
Никто ничего бы не заметил, настолько кратковременным был обморок, но Авруцкий онемел. Онемел внезапно и непоправимо. Катастрофически непоправимо. Ещё мгновение назад он казался счастливым, уверенным в себе мужчиной средних лет с намечающимся брюшком и розовой лысиной, окаймлённой венчиком седых волос, он был центром притяжения всех собравшихся за овальным, покрытым белой камчатной скатертью, со вкусом сервированным столом.
И повод для встречи был вполне приятным, день рождения Авруцкого. Здесь собрались родственники, друзья, знакомые, полузнакомые и совсем случайные люди, жившие поблизости и приехавшие издалека, но всех объединяло одно, — всем собравшимся Авруцкий был симпатичен. А это уже чрезвычайная и даже подозрительная редкость во все времена, а уж в наше-то особенно. Но мало этого, почти никто из гостей, кроме случайно забредших в этот двор, не завидовал Авруцкому, не то, что нечему было завидовать, ещё как было: и талант, и успех, и деньги, и женщины, — и всё-таки не завидовали, было что-то такое, что гасило это естественное чувство в самом зародыше, не давая ему набрать силу, и не из-за того, что Авруцкий был доброжелателен, внимателен, обаятелен, щедр, — обилие таких качеств обычно только усугубляет зависть, доводя её до ненависти. И всё-таки не завидовали, а спроси, почему? — вряд ли кто сможет ответить, но чувствовалось, что во всём этом благополучии, в сердцевине его было что-то зыбкое, колеблющееся, неустойчивое, то ли болезнь неизлечимая, то ли ещё что-то такое, чего лучше бы вообще не касаться. Отсвет какой-то тревожной тайны иногда вспыхивал в глубине его светло-коричневых с прозеленью глаз.
