Так во всяком случае было раньше.
Самое интересное, что я не люблю пить. И как собака не переношу пьяных людей. Совершенно. Даже слабовыпивших. (Если, конечно, сам не под градусом). А пьяная женщина вообще сразу умирает для меня и как женщина, и как личность.
Минимум раз в год я ухожу в запой. Так получается. Запой у меня длится дней десять.
По злой иронии судьбы три последних раза выпадали на спектакль «Ревизор». Прямо рок какой-то. Чертовщина. Ухмылка Гоголя.
Когда мой Хлестаков опять вышел на сцену здорово «нахлеставшись», у Дуче лопнуло терпение, и, дождавшись моего выхода из штопора, он пригласил меня на ковер.
Я пришел угрюмый, тихий, с мятым лицом и потухшим взором.
На душе было скверно. В голове туман, во всем теле дрожь. Ко всему прочему одолевало раздражение. Я был зол. На себя, на весь мир…
Начал Дуче издалека.
— Леня, ты знаешь, я искренне считаю тебя очень талантливым. Даже больше, я думаю, ты гений.
— Гений, — согласился я, — среди г… и удобрений.
— У тебя не должно быть ко мне претензий. Я даю тебе полную свободу. Тебе позволено многое, на что не может рассчитывать в студии никто. Я десятки раз закрывал глаза на твои срывы, но есть предел и моему терпению.
— Само собой.
— Пойми, я должен принять меры. На меня давят. — Гм…Кто?
— Да в том-то и дело, что почти все… Ведь… — Дуче замялся, притворно смутился, — тебя не любят.
Я не нашелся, что сказать. Я лишь откашлялся и уперся взглядом в его переносицу.
— Надеюсь, ты догадываешься, что у тебя нет друзей?
— Это вы мне рассказываете?
— Тебя боятся, тебе завидуют, тобой восхищаются, но ни один, ни один человек не любит.
— Ну и что?
— Тебя никто не любит, — повторил Нельенов (это было похоже на гипноз), — но самое страшное, что ты сам никого не любишь.
— Нет, — буркнул я, — это не самое страшное.
Самое страшное, когда тебе об этом неоднократно напоминают.
— Многие, очень многие выражают недовольство тем, сколько у тебя привилегий.
— Я их заслужил.
— Я, конечно, понимаю, что они просто тебе завидуют.
— И это я тоже заслужил.
— Вот видишь, даже сейчас ты… высокомерен, хотя я пытаюсь поговорить с тобой по-человечески.
— Я это ценю, — безинтонационно заметил я. Анатольевич обиженно поджал губы. Глаза его, точно в поисках ответа, или скорее очередного вопроса, забегали. Затем, понизив голос, он сказал:
— Карманцева — Елизавета Юрьевна — даже задумывается над тем, чтобы выгнать тебя из театра.
Я догадывался о том, что это пустая угроза. Хотя времена меняются. Кто знает.
