В полночь я отключаюсь.
И так день за днем.
Самое счастливое время для меня наступает в дни съемок. Сыграл свою сцену, взял записную книжку, уселся где-нибудь в уголочке — пишешь. Пишешь, пока меняют свет или снимается чужая сцена; пока не позовут на площадку в кадр. Отснялся и снова пишешь. И так по кругу целый день. Два любимейших дела попеременно. С удовольствием занимаясь одним, отдыхаешь от другого: чай-кофе-сигареты… В середине дня привозят неплохой обед из трех блюд… Вечером отвозят на машине домой… Благодать.
До трех с половиной лет я упорно молчал. Совсем. Я мог улыбнуться, рассмеяться, нахмуриться или заплакать, но при этом не делал ни малейшей попытки произнести хоть слово.
И вот однажды мать стала одевать меня на улицу, но я отвел ее руку в сторону и довольно внятно произнес:
— Я сам.
Это не означает, что с самого детства я был чрезвычайно самостоятельным. Это вообще ничего не означает.
Одна моя знакомая тоже долго не говорила, а когда была с мамой на базаре, громко спросила у торговца арбузов:
— А почем картошка?
Зато читать и писать я начал очень рано. Задолго до школы. Сестра научила. А уж в самой школе я принялся за сочинительство. Прекрасно помню свое первое художественное произведение в прозе. Эдакий вольный пересказ какого-то фильма о служебной милицейской собаке.
Тот маленький рассказ на две страницы я написал во втором классе. Тетрадь с этим рассказом и первыми стихами попала к учительнице. Она попросила дать ей тетрадь на некоторое время, обещала после «продленки» отдать.
На переменках я видел, как она листала мою тетрадь и зачитывала вслух отдельные места своим подругам. Они хохотали. Я недоумевал. Ведь рассказ был очень грустным: собака в финале геройски погибала, сраженная бандитской пулей.
И над стихами, казалось мне, они смеяться не могли. Что смешного, думал я, в таких, например, строчках:
Я летал над морями,
над лесами и полями
И везде я видел мир, мир, мир!
Или вот еще стихотворение тех лет:
Татьяна Юрьевна сказала,
что мы должны учиться.
А мы сказали, хорошо,
Что будем мы учиться.
Ведь это больше надо нам
и в жизни пригодится.
Учительский смех больно ранил неокрепшую душу художника.
Я не догадывался, что сильнее всего их смешит обилие орфографических ошибок. Слово «вообще» я, естественно, писал как слышал — «вапшче» — и допускал шесть ошибок. К тому же в письме я был крайне рассеян — я пропускал и путал буквы:
«И визе я види мир! Мир! Мир!»
