Мы еще сделали пару бросков на бугор, а затем я увидел спину Штыкалова, шагавшего к лесу. И как только его молодецкая фигура скрылась в лесу, тут же скомандовал: «Перекур!»
Курили тут же, на опушке. Иногда молча, перебрасываясь общими словами. Иногда кто-то один завладевал вниманием других — вспоминал какой-нибудь интересный случай, историю, свидетелем которой он оказался. Белобрысый бледный Мамаев из пополнения рассказывал про знахарку, которая жила у них в соседней деревне и заговаривала от разных болезней. К его рассказу все отнеслись недоверчиво, хотя слушали внимательно. Сержант Зернов, прищурившись, косил глазами на солдата и усмехался:
— Горазд ты заливать, Мамаев! Где только научился.
Я не выдержал и поддержал сержанта. Эти фантастические истории со знахарками еще в школе вызывали у меня неприязнь. Обманывают людей, пользуются их темнотой.
— Вы хоть сами-то видели, как эта старуха заговаривает? — спросил я, оглядывая Мамаева с ног до головы. Неуклюжий парень, ремень съехал на бок, обмотки замотаны кое-как — внешний его вид не вызывал доверия.
Мамаев заметил мой взгляд, начал поправлять ремень.
— После поправите, — сказал я. — Отвечайте на вопрос: видели вы лично, как эта старуха действует?
Мамаев глянул на меня и ответил совершенно спокойно:
— Видел, товарищ лейтенант.
— Ему во сне приснилось, — хрипло крикнул Салов.
— Ничего не во сне. Очень близко видел, — краснея, повторил Мамаев, не отрывая своих глаз от моих.
— Ну, рассказывайте, — сказал я и посмотрел зачем-то на часы.
Мамаев пожевал губами, поглядел вокруг, чуть-чуть улыбнулся:
— Привели, значит, в деревню лошадь. На Коргуле паслась.
— Это еще что такое? Что за Коргуля?
— Место у нас такое, — объяснил Мамаев, — змеиное. Коренья, коренья кругом, деревца маленькие, а ступишь неловко, глядь — из норы змея выползет.
— Продолжайте, Мамаев, — сказал я. — Салов, не перебивай.
— Привели лошадь в деревню, — продолжал спокойно Мамаев. — Она уже совсем пропадает. Ранка на ноге — еле заметишь, а животину как есть всю скрутило. Прямо кончается лошадка, дрожит, точно в ознобе, и слеза из глаз беспрерывно текет. Позвали ту бабку. Ей, должно быть, лет девяносто, сама тощая, лицо в морщинах, словно в паутине, белым платочком повязана. Подошла к лошади, погладила, потом пучок травы какой-то зажгла, дыму сразу стало много, а она этим дымом и давай обвевать ногу со всех сторон. Сама при этом что-то бормочет.
— Что же такое она бормочет? Не запомнил? — спросил Зернов.
