Я ворочался на топчане, вздыхал, и все же, несмотря на явную неопределенность и даже абсурдность моих надежд, никак не мог избавиться от волнующего чувства ожидания чего-то нового, большого, что входило в мою жизнь. Входило помимо моей воли, вопреки всем здравым рассуждениям и возникающим препятствиям.
Палаточный полог над входом в землянку колыхнулся — вошел старшина Роговик, небольшого роста, коренастый, с загорелым, кирпичного цвета лицом. В руках у него — туго набитая новенькая полевая сумка. Штыкалов тотчас поднялся с топчана, опоясался ремнем.
— Ну, готова ведомость?
— Готова, товарищ старший лейтенант.
Роговик шагнул к ящику, заменявшему нам стол, и выложил на него из сумки бумаги. Сухощавое лицо его озабоченно сморщилось. Они с ротным склонились над бумагами, заговорили о гимнастерках, ботинках, обмотках, нижнем белье, оружейных принадлежностях… Я рассеянно слушал вначале, а когда разговор у них пошел о сапожниках, неожиданно крепко задремал. Голос у Роговика был глухой, низкий, слова сливались в тягучее сплошное бормотание: бу-бу-бу…
«Бу-бу-бу…» — тянул Роговик, а мне снилось, будто я приехал в отпуск в родной город, стою на вокзале, слышу гудки маневровых паровозов, и что самое удивительное (во сне только и может такое привидеться) — стою не один, а с Соней Красновой. И такое счастье распирает меня — передать невозможно: Соня в моем родном городе. Пахнет мазутом, поблескивают на солнце отполированные колесами рельсы, мне легко, хорошо, я шагаю по мостику через овражек, заросший черемуховыми кустами, вижу знакомые улочки, ухабистую мостовую с поржавевшей водоразборной колонкой, все такое знакомое, милое. А рядом шагает Соня. Я поглядываю по сторонам, что и как тут изменилось, и Соню посвящаю в свои наблюдения. Вот маленькое оконце в покосившемся домике — тут раньше старичок часовщик жил, со всех концов города приходили к нему ремонтировать часы — все мог починить, к самому хитрому механизму находил дорожку. Сейчас не видно часовщика. Может, ушел куда, может, нездоров. Ах, постучать бы в оконце, да некогда… А вот двухэтажное здание — низ кирпичный, а верх деревянный, с застекленной полукруглой верандой. Тут девочка с косичками на пианино играла. Летом идешь мимо, а она играет вальс или другую красивую музыку, и звуки через раскрытое окно разносятся далеко-далеко, они будто плывут за тобой, на душе делается светло, празднично. Сейчас не слышно пианино, и окно закрыто. Может, и девочки нет, уехала, взрослой стала, может, тут другие люди живут… Вот знакомый садик с пышной клумбой посредине. Цветы на солнце полыхают — флоксы и георгины, крупные, яркие, кто-то ухаживает за цветами, не дает пропасть красоте. Я шагаю, смотрю вокруг и на Соню поглядываю: какое впечатление произвел на нее мой город, моя дорогая родина. И тут же спохватываюсь: совсем ошалел от радости, времени не замечаю — надо же к маме спешить, скорее маму повидать, а я вышагиваю, как на прогулке, будто мне отпущено незнамо сколько дней. Я ворчливо подталкиваю себя, дескать, торопиться надо, а сам по-прежнему иду вразвалку, останавливаюсь на каждом углу, любуюсь заброшенными пустырями, на покосившиеся сарайчики глазею с надстроенными вкривь и вкось будками, вокруг которых кувыркаются, купаясь в солнечных лучах, голуби. И рядом со мной Соня…
