. Он не боялся пустоты, а я — боюсь. Говорю с тобой сейчас и знаю, что тебя — нет, хотя ты и сама этого не знаешь…». Помню, мне стало жутковато от таких слов, но я оборвала все мысли в этом направлении, приписал всё сказанное Антонио воздействию марихуаны. И насмешливо поинтересовалась: «А шлюхи живые?». «Они — живые», — серьёзно ответил он.
…Спустя полгода мы отправились в Европу, куда Антонио, наслушавшись о картинных галереях Парижа, Дрездена, Венеции, давно уже рвался. Это было странное путешествие. Мы засыпали и просыпались в одной постели, завтракали за одним столом, гуляли, держась за руки, по одним и тем же улицам, а как будто жили на разных планетах.
«Такую святую в ночном колпаке не нарисуешь…», — иронично замечал он, вспоминая увиденный в музее шедевр Рафаэля, а в это время со всех сторон тысячи глоток в едином одержимом порыве скандировали: «Дуче! Да здравствует наш дуче!», и из окон на улицу летели букеты цветов, красные розы и гвоздики, и миллионы растопыренных пальцев пытались дотянуться до человека в офицерском мундире, величественно стоявшего, выпрямившись в полный рост, у заднего сиденья алого «альфа-ромео», медленно ехавшего по мостовой…
«Оливковый — удивительный цвет, импрессионисты умели им пользоваться…», — глубокомысленно рассуждал он, подцепив вилкой нежный овальный плод, а тем временем за окнами ресторана, где мы обедали, маршировали бравые молодчики в коричневых рубашках и залихватски горланили:
Эй, расступись! Шагают батальоны —
Штурмовиков идёт девятый вал.
Глядят на свастику с надеждой миллионы,
Надежды час — и хлеба час настал
[64].
«На Монмарте можно купить отличные подрамники, не то, что щепки, которые делают у нас — мгновенно коробятся на солнце…», — говорил он, шагая по коридору в номер вслед за портье, нагруженным после нашего похода по магазинам бесчисленными коробками и свёртками. А, между тем, за стенами гостиницы какой-то уличный оратор изо всех сил надрывал горло: «Мы, коммунисты, создадим антифашистский народный фронт всех трудящихся для свержения фашистской диктатуры!», и толпа демонстрантов в унисон ревела: «Нет фашизму! Фашизм не пройдёт!»…
Но Антонио, погружённый в затейливый мир художественных образов, штрихов и оттенков, будто бы и не видел всего этого. Всё его естество было направлено только на одно — созерцать, усваивать технику, жадно впитывать саму атмосферу творчества, а через всё, не связанное с этим, он попросту перешагивал. «Я не рассчитываю подняться так же высоко, как эти титаны из Уффици или Лувра, но надеюсь, что со временем смогу зарабатывать живописью: оформлять журналы или книги, и не быть тебе обузой…», — говорил он. «Ты не обуза, дорогой, — мягко ответила я, накрывая его руку своей ладонью. — Не хочу тебя огорчать, нам нужно возвращаться… Европа обезумела. Но нам это может быть только на руку». Его бровь взмыла кверху стремительной ласточкой: «На руку?». «Это бизнес, милый, не забивай себе голову».
