Сбежавшиеся к окну увидели только ту самую фату на ветке, белевшую в темноте, потому что был уже вечер. Они стали заглядывать вниз из окна, а в это время упавший с четвертого этажа гость, который только веток наломал, падая, а себе ничего не повредил, поднялся по лестнице и позвонил в дверь, как ни в чем ни бывало.
Все стали пить за него, как за героя дня, позабыв про жениха и невесту. А жених Арнольд подошел к окну и вздохнул, думая о событиях, которые происходят, и о том, как по-разному поворачивается судьба к разным людям. Он посмотрел вниз, на фату, белевшую в темноте. В это время как-то особенно сильно подул ветер. Вверху завыло, застучало жестью по крыше, открытая дверь балкона хлопнула, а фата, которая больше месяца держалась на своей ветке, вдруг снялась с места и улетела, растаяв в темном воздухе.
И с тех пор больше ничего не происходило в доме с балконом.
Утро? Ночь? Какой-то пустой, безвременный час, один из одинаковых – шестой, или седьмой, или восьмой… Небо – грязная муть, и свет фонарей как слякоть.
Дождь? Снег? Машины проносятся, из-под колес летят брызги, их подхватывает ветер, люди на остановке отодвигаются, а потом опять теснятся у кромки.
– Холодно, – сказал Шмаков. Сказал вслух, чтобы услышать звук своего голоса. Но голос был чужим и далеким. как эхо.
– Холодно, – повторил Шмаков, отворачивая лицо от ветра, хотя холодно было не от ветра, не от погоды. Это изнутри шел холод – такая вот зябкость, которая бывает после бессонной ночи.
Подошел автобус.
Шмаков тискался в толпе, стараясь угадать ближе к дверям. Угадал. Какая-то женщина, в белой шубке и белой разлохмаченной шапке стояла на подножке одной ногой в воздухе.
Выходившие толкали ее, и она каждый раз отшатывалась, словно в испуге, и громко хохотала, заливалась смехом: «Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!» Ее оттеснили, и она, неловко взмахнув рукой, соскользнула вниз – в грязь и слякоть, и тянулась еще, тянулась оттуда к поручню, и смеялась, смеялась… На мгновение ее лицо оказалось совсем близко – мокрое, с неровным лиловым – в ртутном электрическом свете – румянцем, светлые волосы выбивались слипшимися прядями, а накрашенные губы казались почти черными, как с запекшейся кровью.
Шмаков пробирался вперед. Мокрые, неуклюжие тела напирали, давили со всех сторон. Где-то в глубине площадки Шмакова прижало к стенке. Он закрыл глаза. Там бурая мгла вспухала причудливыми пятнами. он открыл глаза. Перед ним, странно одинаковые, стояли люди, все мужчины, без шапок – мокрые, словно из воды вынутые, головы с облипшими волосами, с черными, обвислыми корешками усов. Глаза были закрыты, а лица хранили одно, общее для всех выражение, застынув в каком-то ином – не сон, не смерть – сомнамбулическом состоянии. Автобус затормозил, головы дернулись, как будто крупные, неизвестной породы клубни перекатились в кузове грузовика. Кто-то сбоку протискивался к выходу.
