– Что написано на этом какэмоно, которое висит в токонома? – спросил Варадимиру.
– Это стихи, – сказал Кодзиё. И прочел:
Поздняя осень,
Грачи улетели,
Лес обнажился.
– Ведь сейчас еще только весна, – сказал Варадимиру.
– Ты прав, – сказал Кодзиё.
– Мне кажется, что там дальше должно быть еще что-то, – сказал Михаиро.
– Нет, – это все. Здесь три строчки, как и полагается в настоящем японском хокку, – сказал Кодзиё.
– Чьи это стихи? – спросил Варадимиру.
– Мои, – сказал Кодзиё.
– А мне кажется, что это я учил еще в школе, когда мы проходили классиков, – сказал Михаиро.
– Может быть, – сказал Кодзиё. – В этом стихотворении я следовал примеру великого Басё. Это он иногда так писал свои хокку: брал пятистишие более старого поэта, три строчки оставлял без изменения, а две, которые по его мнению были лишними, выбрасывал.
– В этом есть какой-то смысл, – сказал Михаиро.
– Но ведь сейчас весна, а не осень, – сказал Варадимиру.
– Да, – сказал Кодзиё, – нужно, может быть, сменить текст. Есть у меня одно хокку на весеннюю тему:
Люблю грозу
В
Начале мая.
Однако над ним, мне кажется, нужно еще поработать. Я, пожалуй, выберу вот это:
Белеет
Парус одинокий
В тумане моря.
Здесь нет указания на время года, но видно, что не осень и не зима.
– Вполне может быть, что и весна, – сказал Михаиро.
– Эти стихи мне нравятся больше, чем про осень, – сказал Варадимиру.
– Я тоже думаю, что они мне удались, – сказал Кодзиё.
– А мне нравится это черное сакэ, – сказал Михаиро, отпивая из чашечки.
– И сладкий зеленый ёкан – тоже, – сказал Варадимиру.
– Он такой зеленый и красивый, что им очень можно любоваться – так же, как мы это делали с цветущей сакурой, чайными тяванами и токонома, – сказал Михаиро.
– И кимоно в какэмоно, и прочей икебаной, – сказал Варадимиру.
– Ик-ке-бана… – сказал Михаиро.
– А хорошо, – сказал Варадимиру, если бы к нам сейчас пришли гейши и самураи, спели бы для нас свои песни, сыграли на сямисэне…
– И веселые камикадзе, – вставил слово Михаиро.
– Показали бы нам свои танцы, – закончил Варадимиру.
«Что-то здесь не так», – вдруг подумал Кодзиё.
– Танцы – это балет, – сказал Михаиро, – а я люблю балет. Я люблю его не за музыку и не за либретто, и даже не за танец как таковой, а за движение в танце – за это движение, в котором осуществляется скрытая возможность организма. И когда танцор подпрыгивает высоко, так что он словно зависает в воздухе на мгновение, а ноги его при этом расположены в какой-нибудь замысловатой позе или же наоборот – вытянуты по струнке, или когда он быстро так перебирает ногами в такт музыке, или совершает какие-нибудь другие быстрые движения, или когда он как-то изгибается телом и руками на пределе возможности своих костей и сухожилий, – в такие мгновения мне кажется, что мои мышцы и сухожилия сами чувствуют эту радость движения, которая им передается, и внутри мне даже становится тепло, словно от рюмочки сакэ. И конечно, это красиво – почти так же красиво, как хорошее каратэ.
