Мы посовещались и решили скинуться купить нашему имениннику билет на этот праздник и билет на самолет до экватора. Дороговато, конечно, но – Изобилие, денег все равно некуда девать. Скинулись, купили, поднесли за торжественным столом. Артюшкин прочел стихи. Сотейкин очень благодарил, принял билет и через три дня улетел. А день рождения удался. Мы поднимали и опрокидывали тосты – за именинника, потом за бегемота – «Он – начало Божьих путей, сотворен над братьями своими царить» и так далее. В закуску был сыр и мясо – все в изобилии. Именинник сидел под торшером, погруженный в кресло, и сам был вполне похож на бегемота – тяжелый, массивный. И знал, что – похож, и готов был играть роль, поднимая руку с неуклюжей важностью жеста. Он принял от нас билет, очень благодарил и вылетел через три дня благополучно… хотя про это было уже.
Прошло время, пока я встретил Сотейкина. Мы встретились случайно на улице.
– Ну, – спросил я, – как поживают африканские бегемоты?
– Кино показывали про бегемотов, – сказал Сотейкин.
– А что же так? – спросил я.
Мы зашли в кафе. Взяли сыра и мяса.
– А что же так? – спросил я. – Или что-то не то там вышло?
Сотейкин выпил из бокала, меланхолично зажевал кусок мяса.
– Все так, – сказал он, – все так и должно было быть.
– А ты изменился, Коля, – сказал я.
– Я похудел, – сказал он, – на пять килограммов. И аппетит, кажется, нормальный, а все как-то не впрок. – Он отрезал мяса и намазал кусок горчицей.
– Ну что же, за здоровье твоего гиппопо? – предложил я, разливая в бокалы.
– Кхе, – он поперхнулся куском. И не говоря слова, вынул из кармана плоскую коробочку – микроконтейнер. Щелкнул затвором, открывая линзу окуляра. Я приложился глазом. Там, увеличенные оптикой, суетливо толкались маленькие живчики, по виду – запятые с хвостиками.
– Сувенир, – сказал Сотейкин, – бегемотии в капле воды.
– Что-что?
– Бегемоты в одноклеточном существовании. У меня и сертификат имеется, – он полез в карман, замешкался, махнул рукой. – Знаешь, один химик в Нигерии изобрел специальное вещество – люкс-фермент, которое добавляется в воду для достижения эффекта. И эти одинокие клеточки, эти – их называют – зооиды, – он постучал ногтем по контейнеру, – могут жить и размножаться, а взрослый большой гиппопотам оказывается лишним звеном при этом. И таким лишним звеном он и признан официально.
– Ты хочешь сказать…
– Ага. И крокодилы, и носороги, и жирафы – все крупные твари, одним словом. Может, и до человека дойдет когда-нибудь очередь? – он ухмыльнулся в половину рта, качнул вперед бокалом, словно предлагая и мне посмеяться, сказал «хе-хе» и сделался задумчив. – А то слишком много его стало, человека то есть. Тебе не кажется? Смотри, я летел сюда над Африкой ночью. Я видел внизу африканские города. Тысячи огней. Миллионы. В иллюминатор я видел с высоты полета… Это было как икра, которую мечут рыбы. Мелкие светящиеся шарики. И я подумал тогда… я думаю, что человек мельчает в тесноте. Как мы измерим человека? Мне пришло в голову, что единица – это человечество – все, а один человек – это одна двадцатимиллиардная. Сравни – он в сотни тысяч раз измельчал по сравнению с тем временем, когда жил Шекспир или Ньютон. И нет сейчас такого, кто выделялся бы своей человеческой величиной, подобно как бегемот выделяется среди других животных. Возьми этого, из Нигерии, – не знаю его имени, и знать не надо. Это мелкий, хитрый человечек, пусть у него хоть семь пядей во лбу, и его люкс-фермент – это тоже изобретение мелкого человека. Да и мы все – мы уже все равно как эти, – он взял в руку контейнер, улыбнулся, посмотрел в окуляр. – Ах! – он вздохнул, – ты прав, Дюдюкин, выпьем за гиппопотама, – он налил, он поднял бокал, – выпьем за его здоровье. «Меж зарослей лотоса он лежит, под кровом тростника и в болотах; тенистые дерева покрывают его своей тенью; ивы при ручьях окружают его; вот, он пьет из реки…»
