Реб Авром-Аба уже основательно разобрал изучаемую тему и теперь принялся пересказывать ее ученику с таким одухотворенным лицом и с таким напряжением, как будто он читал «Слушай, Израиль», тщательно выговаривая каждое слово, каждый звук. Реб Авром-Аба начал со спора, изложенного в Геморе, и перешел к спору между Раши и тосафистами[167], каждый из которых истолковывал Гемору по-своему. Потом он перешел к Маймониду, а от Маймонида — к оспаривающему мнение последнего рабби Яакову бен Ашеру. Наконец он добрался до книги «Бейс Йосеф»[168], которая взвешивает и отмеряет, кто из предыдущих законоучителей прав. Только тогда он начал все сначала. Последователи рабби Йосефа Каро ведут между собой ожесточенный спор по поводу новооткрытых подробностей и всяческих уточнений. Гавриэл больше не мог этого вынести и от злости засмеялся:
— Вы растолковываете мне это так, будто тут стоит женщина. Даже не одна женщина, а десять. И каждая — со своим вопросом о молочном и мясном, и все ждут немедленного ответа.
Напряженное лицо ребе смягчилось. Он начал говорить теплым, печальным и глубоким голосом. Тора — это путь, который тянется от древнейших мудрецов через глубокие пропасти, через высокие горы. А раз путь такой длинный и запутанный, можно заблудиться в диких пустынях — в хитроумных идеях и казуистических спорах. Сначала кажется, что именно в этом интеллектуальном копании можно обнаружить множество неведомых сокровищ и, соответственно, — радости. Евреи демонстрируют глубокие познания, остроту своего ума, умение ставить вопросы, однако потом от всего этого остается сплошная путаница или пустота. Тора дана нам, чтобы мы знали, как жить. Мы постоянно должны стремиться к тому, чтобы заповеди Торы стояли перед нашими глазами ясно и ярко. И не только законы книги «Шулхан орух», но и истории из Пятикнижия, слова пророков, притчи из мидрашей, тайны каббалы — все это дано нам с одной-единственной целью: чтобы мы знали, как вести себя с утра до ночи, изо дня в день, всю жизнь.
— Я это уже слыхал, — нетерпеливо покрутил головой Гавриэл.
Вместо того чтобы сделать ученику замечание за неуважительный ответ, ребе встал и начал прохаживаться взад и вперед. В полутьме синагоги и без того высокий реб Авром-Аба выглядел еще выше. Спрятанные в рукава ладони и приподнятые плечи, как будто ему зябко посреди лета, придавали его фигуре некоторую угловатость. Короткая жесткая борода, словно подрубленная тесаком, чернела как смоль посредине и была ослепительно бела по краям. Когда он молчал и слушал, его глаза горели небесно-голубым вечерним огнем. Когда улыбался, по морщинам, огибающим углы его рта, становилось ясно, что он добродушен по характеру. Но едва реб Авром-Аба начинал говорить, Гавриэла переполняло такое ощущение, словно его впихнули в тюремную камеру и заперли тяжелую железную дверь на ключ, да еще и на засов.
