Преодолев волнение, отец Лацимон продолжал другим тоном:
- Он говорил им о святом Иоанне, заслужившем венец, когда его живьем сварили в масле; о святой Агнесе, давшей ради веры отрубить себе голову; о святом Себастиане, пронзенном сотнями стрел и претерпевшем жестокие мучения, за что в раю его встретили ангельским славословием; о святых девственницах, четвертованных, повешенных, колесованных, сожженных на малом огне. Они принимали все эти муки с восторгом, зная, что заслуживают этим место одесную господа бога. Когда он рассказал Мемногам обо всех этих достойных подражания жизнях, они начали переглядываться, и самый старший из них сказал несмело:
- Преславный наш капеллан, проповедник и отче достойный, скажи нам, если только соизволишь снизойти к смиренным твоим слугам, попадает ли в рай душа каждого, кто готов на мученичество?
- Непременно, сын мой, - ответил отец Орибазий.
- Да? Это очень хорошо, - произнес медленно Мемног. - А ты, отче духовный, желаешь ли попасть на небо?
- Это мое пламеннейшее желание, сын мой.
- И святым ты хотел бы стать?
- Сын мой, кто бы не хотел этого? Но куда мне, грешному, до столь высокого чина; чтобы вступить на этот путь, нужно напрячь все силы и стремиться неустанно, со всею покорностью сердца…
- Так ты хотел бы стать святым? - снова переспросил Мемног и поощрительно оглянулся на своих товарищей, которые тем временем поднялись с мест.
- Конечно, сын мой.
- Ну, так мы тебе поможем!
- Каким же образом, милые мои овечки? - спросил, улыбаясь, отец Орибазий, радуясь наивной горячности своей верной паствы.
В ответ Мемноги осторожно, но крепко взяли его под руки и сказали:
- Таким, отче, какому ты сам нас научил.
Затем они сперва содрали ему кожу со спины й намазали это место горячей смолой, как сделал в Ирландии палач со святым Иакинфом, потом отрубили ему левую ногу, как язычники святому Пафнутию, потом распороли ему живот и всунули туда охапку соломы, как блаженной Елизавете Венгерской, после чего посадили его на кол, как святого Гугона, переломали ему все ребра, как сиракузяне святому Генриху Падуанскому, и сожгли медленно, на малом огне, как бургундцы Орлеанскую Деву. После этого отдышались, умылись и начали горько оплакивать своего утраченного пастыря. На этом я их и застал, когда, объезжая все звезды епархии, попал в этот приход. Когда я услышал о происшедшем, волосы у меня встали дыбом, и, ломая руки, я вскричал:
- Негодные бродяги! Ада для вас мало! Знаете ли вы, что навек погубили свои души?
