– У тебя ведь своя собственная война, да, девочка?
Я задумываюсь, и вопрос, что стоит за словами, обретает форму. Форму Чави – со всей злостью, печалью и болью, что я ношу после ее смерти.
– Да, – говорю я наконец. – Только не знаю, кто на другой стороне. – Чтобы воевать, нужен враг, но я даже не представляю, кто мог бы вредить мне больше, чем я сама.
– Такое иногда с каждым случается, – соглашается старик, оглядываясь на остальных. Все смотрят на нас, кроме одного, и этот один, насупившись, изучает положение на доске, приходя, похоже, к выводу, что его король вот-вот будет заперт в углу. – Тебя как зовут?
– Прия Шравасти. А вас?
– Гаролд Рэндолф.
– Ганни! – Большинство ветеранов покашливают в кулак. Воздерживается только один, который, кстати, не похож на ветерана; он моложе, мягче, и в глазах у него есть что-то – точнее, в них нет чего-то, – говорящее, что он – другой, не из их компании.
Ганни закатывает глаза. Медленно стаскивает вязаную перчатку, под которой обнаруживается вторая, без пальцев, желтая, выцветшая, как буквы на шляпе. Рука, когда он поднимает ее, слегка дрожит – думаю, от паралича, а не холода; палец дотрагивается до кончика моего носа.
– Чувствуешь?
Я почти улыбаюсь, но не хочу его отпугивать.
– Нет, сэр.
– Тогда ступай сегодня домой и возвращайся, когда захочешь. По выходным не играем – слишком много народу.
– Спасибо, сэр, – благодарю я и, поддавшись импульсу, целую его в щеку. Мягкие бакенбарды щекочут мне губы. – Я вернусь.
– Вы только посмотрите, – ухмыляется любитель выпивки, – Ганни обзавелся новой будущей бывшей.
Большинство остальных кивают мне – скорее, в знак признания, а не расположения, но и этого вполне достаточно. Мне еще только предстоит заработать здесь место, показать, что меня привела сюда не скука и не каприз. Встаю, иду вдоль задней части павильона, впитывая тепло перед возвращением домой и поглядывая на человека в конце столиков, того, который кажется чужим. На голове у него не бейсболка, а просто вязаная шапочка. Она сдвинута на затылок, и из-под нее выбиваются светлые волосы, назвать которые нельзя ни блондинистыми, ни русыми.
Он вежливо улыбается мне.
– Я вас вроде бы где-то видела, – вырывается у меня.
Его улыбка нисколько не меняется.
– Я от многих это слышу.
И верно. Он не похож ни на кого, а значит, похож едва ли не на каждого. В нем нет ни одной характерной черты, ничего такого, чтобы сказать: «Да, я точно узнаю его без всяких яких». Его нельзя назвать ни симпатичным, ни уродливым, он просто… есть. Даже глаза у него какого-то темного, неразличимого цвета.
