Я считал, что спасаю их души — оказалось, я погубил свою. А они и так были безгрешны. И вот я здесь несу справедливое наказание. Теперь я знаю, что земная жизнь дается лишь один раз и после нее начинается жизнь вечная, но думал ли я, знал ли, что она будет настолько для меня ужасающа? Нет, этого я не мог даже предположить.
Я умер в тысяча четыреста девяносто пятом году, господин Кирилл. С той поры в моей душе протекли эпохи, ведь одна ночь здесь для меня равна годам, а проведенный в этом месте год равен векам…
Я уже представляю, господин, как этим вечером я заканчиваю записи. — Тут лицо Якова посерело от ужаса, зрачки глаз сузились, будто боль уже пронзила его тело. Губы монаха как-то сразу вмиг обметало коркой, будто в горячке. Но не было у Кирилла к нему ни жалости, ни сострадания. Перед ним на маленькой скамеечке сидел убийца. Пусть говорит. И монах шептал как в забытьи, будто уже наступает вечер и ему пора выходить в распахнувшуюся дверь.
— И вновь надвигается тьма, оконце уже почернело и заупокойная месса по мне так никогда и не будет отслужена… А потом наступит утро, из оконца вновь будет струиться сумрачный свет, и я снова в исступлении буду заполнять чистые листы желтоватого пергамента, которые никогда не сошьются в фолиант, потому что я не могу перечислить всех замученных мною и осознать, где допущена ошибка, как я смог погубить свою душу?
Но время мое вышло, дверь распахивается. И тут же в этот миг, как знак скорби, вспыхивает кровавым светом эта руна на стене. — Яков указал на зачирканный чернильными полосами выбитый в камне знак. — Я не могу смотреть на нее, она выжигает мне глаза! Она притягивает меня и одновременно отталкивает, гонит меня на смерть…. Мне кажется, я сотни раз видел эту руну, но когда и где — припомнить не могу. Я знаю лишь одно, с ней связано нечто тяжелое и ужасное, что случилось в моей жизни. Кажется, я видел ее в одной древней колдовской книге. Я зачеркиваю ее, но она все равно даже во мраке проступает сквозь чернила и полыхает, как костер, на который я скоро взойду.
И вот линии руны светятся, рука вновь тянется к перу, и я, дописывая последние строки, со скорбью гляжу на оставшийся чистым лист пергамента, в который так и не занесено имя забытой жертвы и не описаны ее страдания. Что из того, что я после писал строки о любви и благодати? Они не покроют и не изменят того, что я сделал раньше!
Исписанные мною листы пергамента так и не сошьются в толстый фолиант! И вот наконец, господин, я подписываюсь именем, которое носил при своей грешной земной жизни: Яков… — монах запнулся, на глаза его набежали слезы. Он махнул рукой: — Впрочем, что вам в моем имени, господин Кирилл? Оно проклято, так же, как проклят мой трактат. Он назывался «Маллеус Малефикарум». Наверно, вы слышали о нем?
