— Вижу, Яков, — кивнул Кирилл. — В самом деле, без глаз остаться можно. Тут у вас мрачновато. Продолжайте.
— Свет. Поначалу я не знал, что находится за стенами моей узкой кельи. В первый же миг, как только я попал сюда, мною овладело исступление. Мне захотелось выяснить, что это за место? Где же все-таки я нахожусь? Куда попал? Ведь все произошло так неожиданно! Я ничего не мог понять! Я не осознавал, что же все-таки случилось! Я бросился к двери, с усилием распахнул и ничего за ней не увидел, господин. Ничего! Лишь серый сумрак, уходящий в неведомую даль. Это лишь благодаря милости господина лорда последние дни мне дано было увидеть эту чудесную долину и этот величественный замок. Раньше ничего этого я не знал.
Яков тяжело вздохнул. Кирилл понял, монах рассказывает о тех мгновениях, что когда-то очень давно он испытал после перехода от земной жизни к смерти. В том, что Яков давно умер, и это лишь временная телесная оболочка, дарованная ему в пекле, он уже знал. Оставалось лишь мерно кивать, становилось все интересней. Согласитесь, не каждый раз услышишь посмертный опыт другого человека.
— Шагнуть за порог, господин Кирилл, я не смог. От увиденного меня обуяла дрожь, и нечто всемогущее не дало мне ступить дальше. Я сразу понял: тут нет ни солнца, ни голубого неба; тут нет ни земли, ни воды. А если и есть, то мне не суждено больше их видеть. Никогда! Таков отныне мой печальный удел! Мне казалось, тут нет даже воздуха! И за стенами кельи висит лишь мглистое безмолвие, и сама она будто бы парит в блеклом небытии. И до сей поры мне кажется, что тут нет ничего, даже самого времени: когда я в этой келье или за пределами ее, то все едино — минуты сливаются в часы, часы в сутки, сутки в годы, годы в столетия. Попыток выйти из своего тесного каменного узилища я больше не делал. Лежащий на столе пергамент ждал и звал меня. — Яков повел рукой на толстую стопку. — Против своей воли я направился к столу и уселся за него. Тогда на нем, так же, как и сейчас, стояла чернильница, и в стаканчике был воткнут пучок гусиных перьев. Рука, не повинуясь мне более, неожиданно выхватила очиненное перо, и я лихорадочно вывел первые буквы на первом листе. С той поры ничего не меняется, господин. До сих пор мне трудно понять, в какое время суток я приступаю к записям. Я этого просто не знаю. Для меня в этом месте нет утра, нет дня, нет вечера. Есть лишь сумрачный свет из оконца.
И каждое утро — так я назвал тот миг, когда я вновь вижу перед собой первый чистый лист, рука моя вновь берет гусиное перо и тянется к чернильнице. И каждый вечер, когда неяркий свет меркнет в маленьком оконце, я заканчиваю рукопись. К приходящей ночи листы пергамента из покоящейся на столе пачки почти полностью исписаны, господин. Но, верите ли, всегда остается незаполненным один последний лист! Я что-то упускаю, от разума моего ускользает понимание, и времени вспомнить и осознать ошибку мне уже не остается. Тут, за этим столом я исповедуюсь сам перед собой, вспоминаю ушедшую жизнь.
