Меж тем монах опять поклонился и подвинул к стене скамеечку для ног. Указал на высокий стул.
— Садитесь, господин Кирилл. Здесь вам будет удобней. Я же, с вашего позволения, присяду тут, на скамеечке, у стены. Рассказ мой будет обстоятельный, и я не хочу, чтобы вы испытывали неудобства, слушая меня.
«Ох! Опять! Сколько слов за одну минуту! Опять эти речевые обороты! Ладно, пусть говорит, как он привык. Может быть, когда-нибудь приноровлюсь и я. Хотя сомневаюсь».
Монах проперхался и заговорил негромким глуховатым голосом:
— Итак, господин, слушайте. Это мое жилье. Обстановка скудна, но для того жалкого существования, что я влачу, с избытком хватает и этого. С чего начать, чтобы рассказ мой вам был интересен? Пожалуй, с того времени суток, которое я привык называть утром. Итак, господин. Каждый раз утром передо мной разложены листы чистого нетронутого пергамента.
Монах кивнул на стол, указывая на ровно обрезанную но краям стопку.
— Каждый раз моя рука, что держит гусиное перо, тянется к чернильнице. На его остро очиненном конце каждый раз дрожит маленькая капля.
Кирилл слушал, а бровь его изумленно ползла вверх. «Эк как излагает! Будто не рассказывает, а готический роман на этот пергамент заносит! А может, он и в самом деле это все записывает? И говорит по памяти? Ну-ка, ну-ка! Все занятней становится!».
А у монаха вдруг ни с того ни с сего померк взор, и он, остановивши взгляд на одном месте, монотонно продолжал говорить будто в пустоту.
— Я неторопливо стряхиваю эту каплю. Ведь я надеюсь, что есть еще немного времени обдумать, с чего же все-таки снова начать свою бесконечную исповедь. Пусть в первых строках не будет помарок. Может, это поможет мне проницать то, что все это время скрыто от моего разума во тьме забвения и покрыто прахом бесконечных веков. Может, спасение в этом? Может, не пиши я столь лихорадочно, а поначалу вспомнив и обдумав ушедшую жизнь, пойму, где же все-таки совершена ошибка? Может, наконец-то, придет долгожданное избавление? Не знаю — ответ до сей поры от меня скрыт. Но надеюсь, господин Кирилл, — Яков бросил неожиданный, исподтишка и быстрый взгляд на гостя, — что наступит наконец-то миг, когда я уже не увижу этих чистых пергаментов. Когда, исписанные моею рукой, они наконец-то сошьются в толстый фолиант, который мне не будет нужды читать, ибо каждая буква в нем знакома, каждое слово известно, ибо все они выстраданы в быстротечности дней и тем бесконечным временем, которое приходит ночью. Вы видите, господин, какой тусклый свет струится сквозь это маленькое оконце. — Яков указал наверх, ненадолго замолчал и, прищурясь, глянул на прорубленное отверстие. — Он всегда падает на эти желтоватые, потемневшие страницы. Хватит ли этого света, чтобы потом разобрать, то что я занесу — не знаю. Не знаю…
