. Весь день носили металлические сейфы… Гремела мелочь… Со мной работал Сэм, парижанин. Черный, чернее некуда. В Париже у него остались трое таких вот, как на плакате, засранцев. И что же? Никаких «чаевых», ничего équitable. В жопу, все в жопу. Справедливость – это когда далеко. А когда под носом – хоть ты с голода сдохни, ничего тебе не дадут. И так – везде. В Древнем Египте было так, в Месопотамии… разглагольствовал Сэм, который приехал в Квебек хоть чего-то заработать, пока мальчишки росли в пригороде Парижа и у старших сверстников учились жечь машины. Всегда и везде рабочему человеку – жопа. Он говорил правду, хотя ни он, ни я не были рабочими. Оба, что называется, прогнившая интеллигенция. Я – бывший писатель et chargé de communication
[57], Сэм – специалист по истории языка. Два недоумка! Таких умников в Квебеке и своих полно! Естественно, никаких шансов… Никакой работы. Только в грузчики. Так мы с ним и познакомились, и он мне понравился. Здоровый черный парень. Нет-нет. Мы оба были слишком увлечены мандой, чтобы дать основания для сиквелов книг о русских писателях, предпочитающих больших негров. Я принимал все цвета… лишь бы ими играла манда. Именно поэтому она стала для меня радугой, что, конечно, с учетом современного контекста достаточно забавно. Я делился с Сэмом, и он соглашался. Манда выглядела для меня нездорово желтой… и весело-оранжевой… блистала алмазом и наливалась фиолетовым… чтобы покраснеть артериальной кровью и зажурчать слабой голубизной источника близ побережья Средиземного моря. Каждый охотник желал знать, где сидит фазан. А я всегда желал знать, где манда, и за обладание этой тайной готов отдать все, что у меня есть. Манда Большая и ее вечная спутница на небосклоне – Манда Малая. И Венера между ними, посередке. Как раз там, где и полагается быть клитору. Или то была Полярная звезда? Понятия не имею, могу лишь сказать, что всегда и везде видел мохнатку как ориентир. Она сияла мне с высоты мира, и я всегда шел на нее, следовал выверенным курсом… и рано или поздно приплывал домой. Во время самых страшных бурь… самых жестких испытаний… я знал, что всегда могу найти путь… Пенелопа не ждала меня, нет. Она следовала за мной, и мы с ней пели друг другу, преодолевая морские мили близ Саргасова моря, где обитали сирены. Я был – и я есть – Одиссей, который носит свою Итаку с собой, и поэтому ему некуда возвращаться. Мы и так уже дома. Я улыбался своей Пенелопе, мы сушили паруса, и сушили детские распашонки на веревках для парусов, а если ночью попадали в туман… густой… я просил ее лечь навзничь, раскинуть ноги пошире и посветить мне. Она так и делала. Яркий свет выводил нас из морского молока… молоки Посейдона, спустившего между ног наяды… и мы попадали на лазурные берега Средиземноморья. А когда ветер дул совсем в другую сторону, мы попадали, наконец, в мрачный Океан. Гипербореец, он ничего общего с жизнерадостными эллинами не имел и волок нас за собой до россыпи островков в северном море. Что это за земля? – спрашивали мы с Пенелопой друг друга и себя же. В нашей шлюпке, укутанный проводами, сладко посапывал наш Телемах. На щите, выкованном Гефестом, плясали его игрушечные человечки. Земля, куда мы попали, напоминала брызги от разбившейся чашки. Так выглядела с небес Канада. И мы вплывали в нее, как в Аид, приготовив для Церберов двенадцать тысяч долларов, трех овец, декларацию о признании ценностей свободного Квебека, подписанную всеми совершеннолетними членами семьи, и также ими же – за детей и подростков. Вдали полыхали огни. Это небоскребы Монреаля подмигивали самолетам с просьбой лететь чуть повыше. В одном из таких зданий, облицованном зелеными стеклами, мы с парижанином Сэмом катили на тачках сейфы и столы да рассказывали друг другу обо всем, что повидали в жизни. Еще он спрашивал у меня совета. Что делать с тем здоровенным парнем… Андрийка, кажется? Он, Сэм, не знает русского языка, но довольно долго проработал с русскими, чтобы понять: этот парень говорит что-то плохое. Сэм не ошибался! Украинский паренек, невероятно красивый, – глаза у него были выразительные, как у актера немного кино… но те-то их подводили!.. – всем с гордостью рассказывал, что он расист. Гордился! Меня это нисколько не смущало. Расист и расист, почему нет. Но какое отношение это имело к Сэму… одному из лучших моих напарников?.. В отличие от украинского паренька, Сэм не филонил. Работал, выручал напарника! Андрийка же постоянно крал «чаевые» и рассказывал, как ему мешают жить в Монреале негры и чайки. Удивительно. Ведь как раз для меня-то негры и чайки стали в Монреале единственной отдушиной. Любо-дорого послушать чаек перед дождем, и приятно было посмотреть на какую-нибудь черную девчонку… из породистых… которая несет себя и свою голову словно драгоценный сосуд. Сколько грации! Наверное, и манда у нее была грациозная! С достоинством! У украинца достоинства не было. Его привезли в Монреаль в возрасте пяти лет… в контейнере. Мать его оказалась алкоголичкой – тоже мне беда, мои-то дети как-то живут, – и он выписал себе этим индульгенцию на всю жизнь. По утрам пробирался на общий с соседями балкон и плевал на прохожих, идущих мимо дома по парковке у торгового центра. Хорошо бы стрелять, а не плевать. Вот было бы здорово парочку ниггеров шлепнуть. Далее следовал стандартный набор: черножопые, грязь, налоги и прочая. В принципе, все это правда. Только относится она вообще ко всем в Монреале. У всех нас жопа черная от грязи, все мы химичим с налогами, и все мы – прочая и прочая. Иногда мне кажется, что этот город недурно прочистить ершиком… Как унитаз! Чтобы он, значит, снова заблистал. Совсем как зубы и белки Сэма, когда я ему дословно и дотошно – слово в слово – перевел, что о нем болтает украинский красавчик. Честно говоря, я даже решил на следующие дни взять пару выходных. Не выйти на работу! Кому охота становиться свидетелем преступления. Тем более если свидетелей нет, то и преступление не докажешь. Так что всем буквально пришлось поверить, что парень выпал из окна того триплекса, и прямо головой на тротуар. Слава богу, не умер! Просто перестал ходить, разговаривать… Сидит, мычит в кресле инвалидном и слюни пускает. И надо же, что первым помощь ему оказал Сэм… которого Андрийка так честил… Бросился по лестнице, вызвал «Скорую», держал голову на коленях… Когда я обо всем этом рассказал Изабель – как раз настало время очередного ее звонка, – она прямо вся загорелась. Просила у меня контакты фирмы, личный телефон Сэма. Я обещал подумать. Если уж в сутенеры, то хотя бы процент брать! Опять же, где гарантия того, что сучка не позвонит в Управление по рабочим конфликтам и компанию эту не закроют? Мне, в принципе, все равно. Директор «Весттранса» – скользкий, мутный Сергей откуда-то с севера Молдавии – симпатии вызывает не больше, чем мурена. Даже меньше! Мурена хотя бы задумчивая. А этот мельтешит все время, как головастик в луже. Вечно обкрадывает… недодает денег… Чеки выписывает такие, что налоги потом сам же и доплачиваешь – где такое в Монреале бывало! – и все время норовит на времени обмануть. Одним словом, говно. Его мне не жалко. Но зато и работы не будет! Да и Сэму деваться некуда. Дети в Париже начнут плакать. И тут уж – фотографируй не фотографируй – им никто не поможет. Разве что в Африку отправить. В дети-солдаты. Или чтоб как-то по-другому сдохли, но красиво: и перед оператором из Европы… еще лучше, из Штатов! Тогда есть шанс. Иначе… Так что я прошу Изабель подождать и спрашиваю, что на ней сегодня за бюстгальтер. Цвет? Синий, с белыми лилиями, говорит она. Трусики, говорю я. Белые, хлопчатобумажные, в них жопа – будто каждую ягодицу в ладонь взяли… говорит она. Речь путается, словно у Изабель инсульт. Что, сучка, потекла? – спрашиваю я. Да, – мычит она. В туалете прячешься? – говорю я. М-м-м-м, – говорит она. Хочешь, небось, чтобы отшлепали? – говорю я. О да, – сипит она. Лучше подрочи, – велю я. Дрочу, – говорит она. Слушай, а может, поможешь с работой, а? – говорю я. Или там полтинник на пару недель в долг, а? М-м-м-м-м… Лучше подрочи, – говорит она.
