Муравьев рассказывал, что жена осталась на даче, за Ангарой, что она восхищена подвигами Екатерины Ивановны, ставит ее всем в пример, сама хочет на Амур, но это возможно лишь в следующем году. Помянул про поездку в Европу, рассказывал о театрах и писателях. Все интересно, слушаешь и отдыхаешь, пища есть уму, да сердце болит.
Дошли до дома. Муравьев простился с Екатериной Ивановной.
– Простите, Николай Николаевич, – вдруг сказал Невельской, когда дверь закрылась. – А Буссэ все же надо расстрелять! Судить и расстрелять!
– Не так просто, Геннадий Иванович, расстрелять Буссэ! Он – петербуржец. У него там…
Муравьев сказал это, как бы соглашаясь в душе, что расстрелять надо, хотя еще недавно весело проводил время с Николаем Васильевичем.
– Вот и… Пусть в Петербурге схватятся за головы, каков их питомец.
– Об этом можно говорить только в шутку или для отвода души! Путятин объяснил мне все. Он якобы не мог иначе поступить. А если строго судить, то стрелять надо и вас за зимовку в Императорской, и меня заодно.
– Римский сказал мне, что адмирал хотел послать шхуну вдогонку за своим распоряжением на Сахалин, отменить снятие поста. У Буссэ были мои инструкции…
Они дружески расстались. Генерал ушел во флигель. Римский-Корсаков съехал со шхуны, долго сидел у Невельских. Он рассказывал, как обмотал вал, и надеялся, что теперь течь будет меньше.
Утром шхуна ушла. Все еще спали. Невельской с генералом постояли на берегу. А через два часа на гребных судах отвалили и штабные.
Глава двадцать четвертая. Ночной разговор
Все чувствовали ответственность, возложенную на нас… ведь мы представляли не правительство Америки, а ее народ, – поэтому каждый изо всех сил старался как можно лучше исполнить этот высокий долг.
Марк Твен
Вечером на полупустынную косу, по которой разгулялся ветер, заметавший песок, высадились трое американцев. Двое в плащах и в русских шапках, а третий, высокий и сухой, выше Шарпера, в куртке и в шляпе, с черной бородой, которая называется стрелкой. У него маленькие глаза под острыми и почти безбровыми надглазницами. Даже Невельской видел его впервые.
Американцы разделись в коридоре. Они в черных пиджаках и белых рубахах с крахмальными воротничками, при галстуках и в высоких сапогах.
Другой помощник Шарпера, с белокурой бородой, глянул с опаской через портьеры, как бы предполагая встретить свирепую англичанку. Но вместо нее он увидел улыбающуюся и нарядную Екатерину Ивановну.
– Милости просим, господа.
