– А тот… второй… Парфентьев?! – озабоченно спросил Муравьев.
– Пока нету, Николай Николаевич. Народ стоит у моря. Семья ждет, не выбросит ли.
Муравьев приказал сообщить вдовам, что будет немедленно выдано пособие и назначена пенсия.
– Впрочем, я сам пойду! – сказал он. Офицеры поднялись. – Я все сделаю, дорогая Екатерина Ивановна.
Еще так недавно Матрена Парфентьева утешала Катю в горе, а теперь у самой муж погиб! С Екатериной Ивановной остались Миша и Бибиков. Камер-юнкер оказался пылким, говорливым. С лицом, покрасневшим от вина и возбуждения, он, желая развлечь Екатерину Ивановну, действовал по-своему. Поток столичных сплетен полился на нее. Ни одного человека не поминал он без того, чтобы не сказать остроумной колкости. Маленького роста, плотный, блестя глазами, он краснел, подпрыгивал, размахивал руками.
Под вечер Муравьев с офицерами побывал на кладбище. Матросы со шхуны сплели венки из таежных цветов. Губернатор заказал молебен. Он стоял на холме с обнаженной головой.
Когда возвращались, он вел Екатерину Ивановну под руку. Штабные отстали. Муравьев говорил, что вполне все понимает, что разделяет вполне взгляды Геннадия Ивановича и его товарищей и дает слово, что исполнит планы ее мужа. Но противные действия так сильны, что не все удается…
Утром к Екатерине Ивановне пришли Воронин и Бошняк.
– Я должен признаться вам, Екатерина Ивановна, – сказал Николай Константинович. – Простите, но я должен вам сказать все откровенно… Я пришел проститься.
Он попросил Воронина оставить его наедине с Екатериной Ивановной.
– Екатерина Ивановна, я хотел бы сказать вам все. Вчера, когда я увидел наши печальные, согретые солнцем пески, наше холодное море и чистое небо, ко мне явилась последняя надежда. Я решил признаться вам во всем. Я чувствую себя глубоко несчастным и виноватым…
– Бог с вами, Николай Константинович. В чем же вы виноваты?
– Я? Я виноват в том, что мои предки были шпионами, предававшими, уничтожавшими революционеров. На нашем роду кровь. Бошняки были палачами. Я за это наказан. Я замечаю давно: каждый человек, который мне близок или приятен, неизбежно гибнет. Или он становится несчастным, гибнут его дети… Простите меня, Екатерина Ивановна. Но ведь это я виноват в гибели вашей дочери. Простите. Я проклят за грех предков. Мысль эта никогда теперь не оставляет меня. – Он зарыдал. – Это проклятие!
Она почувствовала, как холод пробежал по ее плечам. Этот большой ребенок действительно был сломлен. Она обняла его.
