Больные сидели неподвижно, будто загорали. Возвышенное и грустное чувство, с которым Ремезов вышел из палаты, начало проходить, теряться, а душа стала заполняться тупой беспечностью, с которой обычно, выйдя в конце дня со службы, говоришь себе: «Ну ничего… нормально… все в порядке…»
И Ремезов повернулся, чтобы поскорее уйти за пределы голубого свечения, но увидел медсестру. Она стояла, вжавшись в стену, ее большие глаза блестели,. искрились. Она смотрела на экран телевизора, пытаясь от-влечься, желая себе в эту минуту той же тупой, беспечности, но беспечность не входила, не пробивалась в ее душу - и в глазах было видно страшное напряжение противостоящих друг другу чувств.
Доктор Ремезов подошел к медсестре и взял ее за руку. Рука оказалась ледяной и влажной.
- Что ты, Галя, - стараясь ласково улыбаться, сказал ей Ремезов. - У тебя это впервые, да?
Медсестра с трудом отвела взгляд от телевизора.
- Да, Виталий Сергеевич.
- Что же… Сама знаешь, как в нашем деле…
У медсестры сжались губы, и на подбородке напрягся и потянулся вверх бугорок.
«Расплачется», - подумал Ремезов.
Но медсестра справилась с собой.
- Он такой веселый был, - проговорила она скороговоркой. - Все смешил… Я и капельницу с ним чуть не роняла… Привыкла. .
- Ну, ничего, успокойся, Галя, - сказал Ремезов, невольно разминая, разогревая ей пальцы. - Иди… выпей таблеточку седуксена, приляг. Я тебя разбужу, если что.
- Сейчас, - благодарно кивнула медсестра. - Я тут только еще немножко постою… Можно?
- Можно, - вздохнул Ремезов и, бросив взгляд на окна, присмотрелся к часам. - Через десять минут разгоняй всех. И так уже на полночи разгулялись…
Он оставил медсестру и пошел в ординаторскую.
Положив перед собой на стол, под свет настольной лампы, карту больного, Ремезов с особым вниманием, даже трепетом прочел на первой странице графы «фамилия, имя, отчество», «год рождения»… хотя знал их на память. Но за первой страницей карты было уже - чужое, к умершему будто бы уже не имеющее отношения, написанное руками трех врачей, из которых один - он, Ремезов… и в тех записях ему уже не найти ответа па какой-то очень насущный вопрос, который мучил своей бессловесностью, неразрешимостью, будто на Ремезова кто-то все время смотрел со стороны - с укором и не хотел ничего объяснять.
«Да что же за хандра теперь такая! - спрашивал себя Ремезов, откинувшись на спинку стула и потирая пальцами лоб. - Скорее уж не хандра, а предчувствие…» Ремезов наконец решил, что это - несомненно, предчувствие… ни хорошего как будто и ни плохого… но вот-вот что-то надвинется такое, что с ним, доктором Ремезовым, никогда не случалось и чего он не может даже предположить.
