Царевич прибыл в Жолкву к вечеру. Вошёл в маленькую горницу, превращённую Петром в кабинет, подумал, что батюшка опять чудит: в огромном Жолковском замке разместил штаб, а сам поселился в маленьком домишке садовника. Впрочем, всем было известно, что Пётр не любил спать под высокими сводами, а как какой-нибудь скромный столяр и плотник мог спать и в шкафу (так спал, говорят, в Саар даме). Алексею за царское имя было зело обидно — ему-то высокие королевские своды не давили на грудь. Но попробуй переупрямь батюшку! Алексей вспомнил отцовскую дубинку и переступил через порог, не радуясь встрече, жалкий и потерянный. Послушно, как рядовой офицер, отрапортовал, что привёл, из Москвы команду рекрутов для пополнения. Пётр оглядел сына, вспомнил письмо сестрицы Натальи и фыркнул сердито:
— То, что рекрут доставил, хвалю! Но ты вот скажи, Алексей, зачем в Суздаль ездил, через мой запрет переступил?! — Он подошёл к сыну и дыхнул на него табачным дымком. Алексей склонил голову — по всему видать, хотел отмолчаться. Боле всего это затаённое упрямство в сыне и гневило царя. Оно сквозило во всём: и в упрямо наклонённой голове, и в выступающем вперёд подбородке, и в ускользающем взгляде.
«И откуда сие в нём? — Пётр внимательно оглядел сутулую фигуру сына. — Что даёт ему силу упрямиться отцовской воле? А ведь когда-то он мечтал, что вот подрастёт Алёшка и будет ему прямым помощником во всех делах и начинаниях. Но вот вырос и стал, похоже, не помощником, а супротивником». Петру не раз уже передавали, что нет-нет да и сорвётся у царевича в кругу подгулявших юнцов недоброе слово о деяниях отца. (Доносить было кому: обер-гофмейстер Меншиков всегда держал близ царевича верных людей). Умом Пётр и мог простить сыну недоброе слово, яко идущее от мальчишеского зазнайства и невежества, но отцовское сердце злые наветы царапали больно.
— Что молчишь, Алексей? — Он возложил на сутулые плечи сына свои тяжёлые мастеровые руки. Царевич в ответ вдруг затрясся, ещё боле ссутулился, казалось, сейчас заплачет.
«Дубинки отцовской, что ль, боится? — мелькнуло у Петра. — А я ведь и не помню, когда его поколачивал. За делами всё было недосуг! Да и не переупрямишь его уже палкой — эвон какой вырос! Правда, до меня не дотянется, но вот Данилыча догнал. А может, и перегнал, ежели бы не сутулился».
