— Сколько ты имеешь на своем бухгалтерстве?
— Теперь на круг двести пятьдесят. Я главный бухгалтер треста.
— Поздравляю. А жена твоя сколько имеет?
— Она учительница. Сто шестьдесят — сто восемьдесят. Мама на пенсии.
— Еще сто двадцать?
— Нет, девяносто.
— Так, и две девочки. Их надо вырастить, поднять, жизнь им открыть. Не худо бы тебе с женой, с мамой твоей, которая, ну, не знала жизни, а все вязала да вязала, не худо бы…
— Она и сейчас вяжет. И жена вяжет.
— И девочки будут вязать?
— И они будут.
— Вот и я говорю! Слушай, давай еще выпьем немного. Не вяжется разговор!
— Давай. — Костик сам налил, поровну поделив по рюмкам все, что оставалось в бутылке. И сразу они выпили, спеша к спасительному островку, который иногда дарит нетрезвость в море трезвого отчуждения. Выпили, помолчали, вслушиваясь в гул в себе, гася гнев, обиду от непонимания. Даже пожевали что-то, а Павел наклонился к кофейнику, крышку приподнял, понюхал.
— Ну можно же, можно прожить честным человеком, — не уступчиво, хоть и тихо, почти шепотом, повторил Костик. — Мы же русские интеллигенты, советские люди. Это не слова. Стыдно! Лучше всю жизнь вязать, лучше как угодно бедствовать, но знать, что ты честен — перед собой, перед своим народом, — и знать, что твои дети растут в честной семье. Это сколько же стоит — это вот знание?
— Но девочки твои еще спросят у тебя, почему ты не можешь им купить это и это, это и это. У других есть, у них нет.
— Я у матери не спрашивал. Мои девочки поймут, что их отец и мать делают все, что в их силах. Ну, был бы я крупным инженером, художником, артистом, ну, им бы перепало больше. Я такой, какой получился. Мне не выпрыгнуть из себя. Но честным я могу быть.
— А вокруг? А другие?
— Ты себя не замарай. Страна, общество состоит из каждого из нас, а не из каких-то там других. Пусть они, другие, оглядываются и видят нас. Не знаю, как у кого, но в России, Паша, на одном брюхе никогда не умели жить. Мы странный народ. Совестливый. А если что, мы мучаемся. Ты вот мучаешься. Рад этому. Рад, что водка тебя не берет. Мучаешься. На суде мучился. Обморочный был от стыда. Не от страха, что засудят, а от стыда. Потому я и гордился там тобой. Потому и сегодня ты мне друг. Потому и кричу так. А то бы, ну, выпили, ну, здравствуй, ну, прощай. Гляди-ка, я, кажется, опьянел. Сына повидал?
— Нет еще.
— Как же так?! Я бы прямо с аэродрома кинулся.
— Так это ты. — Павел поднялся. — Не с аэродрома, а с Казанского вокзала. Больше трех суток добирался. Как видишь, не спешил.
