— Прибавил, говорю, не узнать.
— А ты какой-то дипломат, ей-богу! Нет, референт министра. Появилось нынче племя младое, незнакомое. Все про все знают, иностранцы по облику и архипатриоты в душе. Откуда ты такой? Пять лет не писал. Как отрезал! На кого обиделся? На меня? На весь мир? Но я-то не из этого мира.
— Костик, Костик, а ведь мне снилось, как выхожу из лифта, как открываешь ты дверь…
— Входи, брат, входи.
— И говоришь: входи, брат, входи.
— Ты помягчал, Павел.
— А ты повзрослел.
Они разглядывали друг друга, отыскивая в другом что-то свое, для себя.
— К сорока годам повзрослел! А раньше казался тебе мальчиком?
Они вошли в квартиру, теснясь в узком пространстве прихожей, все еще в обнимку, почти в упор разглядывая друг друга.
— Ну, здравствуй, Паша! С возвращением!
— Здравствуй. — Павел вобрал в себя воздух. — Кофе сварил?
— А как же!
— И этот запах мне снился. Еще оладьи.
— Оладьи тебе на даче будут. Входи, у нас все, как было.
— Нет, все по-другому.
— Та же мебель колченогая, богачом не стал.
— А эти игрушки по всем углам, а эти кроватки. Пожалуй, ты все же разбогател, Костик. Приметы молодой женщины везде. Разбогател!
Радостно было Павлу смотреть в лицо друга, счастливо откликавшегося улыбкой на его слова. Невысокий, еще больше полысевший, Костик хорошел от своей улыбки, как и раньше, застенчивой, доверчивой, но и с новым, обретенным выражением, которое и меняло все в лице этого еще пять лет назад взрослого мальчика. Теперь это был взрослый человек, сложился человек. Всегда уступчивый, покладистый, этот, глядишь, не уступит, не кивнет против своей воли. Костик… Он перестал быть Костиком. Бугор… Эта кличка институтской поры теперь к нему не приникала.
А Костик свое расследование вел, рассматривал друга.
— Эти шрамы на руках где добыл?
— Сразу все за шрамы мои хватаются. Рубил укусы. Год проработал змееловом в Кара-Кале.
— Так. Ради денег?
— Конечно.
— И вот вернулся с толстой пачкой в кармане, новый, с иголочки, чтобы снова в бой?
Они вошли в кухню, подсели к столу, на котором их ждал кофейник, нехитрая закуска, нераспечатанная, какая-то чужая на этом столе бутылка водки.
— Я не пью, но тебе припас. Впрочем, выпью и я за встречу. — Костик стал неумело распечатывать бутылку.
— Дай-ка. — Павел взял бутылку, вдруг удивившись собственным рукам, их силе, рваным рубцам на них, до черноты сожженной солнцем коже. — Да, в бой. Без боя разве что дается?
— Смотря какой бой, во имя чего. Я был в зале суда все три дня. Ты держался хорошо, ты казался порядочным человеком в этой, что ни говори, постыдной истории, когда дюжина умных, умнейших мужиков и баб час за часом и день за днем уличались в подлогах, приписках, в пересортице. Ты казался порядочным, потому что не валил на других. Но я-то знал, что ты укрываешь кой-кого, не рубишь концы, а стало быть, Паша, собственного суда над собой у тебя тогда не было. Проскочить через суд, не замараться сверх меры, не унизиться в собственных глазах и в глазах тех, чье мнение ценил, перед этими бабенками, набившимися в зал, перед твоим богом Петром Григорьевичем и еще там перед кем-то, — вот чем ты тогда жил. Ты был в шоке, так думаю. Ты не понимал!‥
