Новое утро не успело запалить первую солнечную лучину для растопки очага зари, а хэш уже топтался на весах, разбудив Омасу и капризно — это Лофр-то! — донимая расспросами: не подменил ли кто ночью весовые мешки?
Как не счесть подобное поведение странным? Тем более, впервые на памяти учеников ответы Омасы оказались негодны, и на допрос к хэшу побрёл сонный Шельма — неизменный виновник или хотя бы свидетель любых пропаж имущества. Он долго, обиженно отнекивался: не лил воду в песок, не видел, чтоб иные меняли груз, не подстрекал малышню. Чужаков в кольце стен не примечал!
— В хорошее верить — край, как трудно, — наконец, решил Лофр, настороженно изучая три малых мешочка, убранные с платформы, уравновешивающей его тушу. — Или я всерьёз худею, или все вы крайние хитрецы. Но я не худею десять лет, а в вас хитрость прибывает непрестанно…
Хэш привычно похлопал себя по брюху, пробормотал нечто маловнятное о делах, какие нипочём не отложить. Снова глянув на крохотный мешочек с песком, отложенный в сторону — свою убыль в весе, уже несомненную — Лофр потребовал выезд и парадную одежду. Побрёл переодеваться, кивнув Омасе: мол, доверю выслушать наставления явившейся на шум Улы, чтобы затем упаковать нужное и в городе своевременно подавать настои, капли и по возможности запаривать травы.
Снова всё сложилось вроде бы правильно: память у «дубины» превосходная, исполнительности хватит на троих. Наконец, кто откажет любимцу Лофра, которого знает и уважает даже распоследняя шваль?
Скоро к карете вместе с переодетым Лофром прошаркал Монз, кряхтя и опираясь на новенькую полированную трость. Переписчик выглядел торжественно, даже подвязал гербовую ленту под кружевным воротом: такие дозволяется носить лишь обладателям очень яркого дара, доказанного делами. Лофр, уже сидя в карете, выглянул, щелчком пальцев привлёк внимание Омасы — и указал ему место кучера.
И вот, ни свет ни заря, четвёрка безупречных коней играючи утянула тяжёлую парадную карету — в ворота, дальше по улице, за угол… звук сделался тише, глуше… угас. Пыль осела, суета развеялась. Тут и рухнуло на двор ошарашенное, глухое недоумение.
— Вот же ж гра-бля, — разделяя надвое последнее слово, высказал общий настрой Шельма, азартно расчёсывая бритый затылок. — Чё за чё-о, козыри ох-не-ей…
— Деточка, — вздохнула Ула, вслушиваясь. — Мне бы хоть одно словечко понять.
— Ну ж… Ща ж, — смутился Шельма и… сгинул.
Все ученики знали непостижимую особенность массивного тела Шельмы: растворяться в воздухе хоть темной ночью, хоть средь бела дня. Не помогало самое усердное наблюдение. Да возьми Шельму за руку — и то без толку! Вот он сиднем сидит посреди двора, в носу ковыряет, чешет бок, сонно моргает… и вдруг — пропал! А ты весь внимание, пить не пил хмельного… но остался глупо охать и сомневаться: а всё ли ладно у тебя со зрением? Правда, в минувшие два дня отыскать Шельму удавалось даже младшим ученикам. Надо было всего лишь внимательно изучить пространство шагах в сорока от травницы, — и обязательно там обнаруживался Шельма, занятый каким угодно делом, будь то усердное исполнение урока с оружием на солнцепёке, отлынивание от забот в тени или непроизвольная для воровской его породы слежка хоть за кем, даже и за приятелем, но непременно украдкой.
