Цицерон еще долго говорил об этом, а затем перешел к заключительной части своей речи.
— Пусть предатели убираются! — заключил он. — Отправляйся, Катилина, на свою чудовищную, беззаконную войну и дай, таким образом, Республике возможность защищаться! Пусть гнев богов и несчастья падут на твою голову, а разрушения и бесчестье — на головы тех, кто к тебе присоединится! Юпитер, ты дашь нам свою защиту, — прогремел он, протягиваю руки к статуе. — И пусть на заговорщиков падет твой вечный гнев, как на живых, так и на мертвых.
Он повернулся и пошел по проходу к возвышению. Теперь все скандировали: «Убирайся! Убирайся! Убирайся!» Пытаясь спасти ситуацию, Катилина вскочил на ноги, замахал руками и что-то закричал в спину Цицерону. Но было слишком поздно, и у него не было нужного умения. Он был разоблачен, раскритикован, унижен и полностью раздавлен. Я смог разобрать слова «иммигрант» и «изгнание», но вряд ли Катилина мог услышать их в этом шуме, а кроме того, от ярости он потерял способность мыслить. Какофония звуков вокруг него усиливалась, а он замолчал и стоял, тяжело дыша и поворачиваясь из стороны в сторону, как корабль, потерявший во время шторма все паруса и стоящий только на якорях. Потом в нем что-то сломалось, он задрожал и вышел в проход. Квинт и еще несколько сенаторов бросились ему наперерез, стараясь защитить консула. Но даже Катилина был не настолько сумасшедшим: если бы он бросился на своего врага, его разорвали бы на мелкие кусочки. Вместо этого он бросил вокруг себя последний презрительный взгляд — взгляд, который наверняка запечатлел те свидетельства былой славы Республики, к которым приложили руку и его предки, и вышел вон из здания.
Позднее, в тот же день, в сопровождении двенадцати сторонников, которых он назвал своими ликторами, под серебряным орлом, который когда-то принадлежал Марию, Катилина покинул город и направился в Аррентий, где провозгласил себя консулом.
В политике не существует окончательных побед, в ней существует только цепь беспощадных событий, сменяющих друг друга. Я думаю, что это мораль всей моей работы. Цицерон одержал ораторскую победу над Катилиной, о которой будут говорить многие годы. Кнутом своего языка он изгнал этого монстра из Рима. Но вся накипь, как хозяин ее назвал, не покинула город, как он на это надеялся. Напротив, после отбытия своего предводителя Сура и иже с ним спокойно оставались на своих местах и дослушали все дебаты до конца. Они сидели все вместе, полагая, видимо, что количество обеспечит им безопасность: Сура, Цетег, Лонгин, Анний, Пает, новоизбранный трибун Бестий, братья Сулла и даже Марк Лека, из дома которого убийцы вышли на дело. Я видел, как Цицерон смотрел на них. Хотел бы я знать, о чем он думал в те моменты. Сура даже осмелился встать и предложил своим гнусавым голосом, чтобы жена и дети Катилины были взяты под защиту Сената. Дискуссия вяло продолжалась. Затем слово попросил новоизбранный трибун Метелл Непот. Он сказал, что теперь, когда Катилина покинул город и, по-видимому, станет во главе армии бунтовщиков, самым мудрым будет немедленно пригласить Помпея Великого в Италию, чтобы тот встал во главе войска Сената. Цезарь немедленно поддержал это предложение. Цицерон, который всегда быстро просчитывал варианты, увидел, что может расколоть силы своих противников. С невинным видом искреннего интереса он спросил Красса, который был консулом вместе с Помпеем, о его мнении. Красс неохотно встал.
