Было бы неправдой, вместе с тем, отрицать всякое отношение «Двенадцати» к политике». И, словно предвидя, какие кривотолки будут идти вокруг его поэмы, добавил: «Посмотрим, что сделает с этим время».
Уже в 1949 году, в Париже, Георгий Иванов писал о том, что вокруг Блока ещё долго будут идти противоречивые толки. Если теперь не идут, то лишь потому, что в России он забыт как «несозвучный эпохе», а в среде эмиграции – «в силу всё возрастающей усталости и равнодушия ко всему, кроме грустно доживаемой жизни». И прозорливо утверждал: «Но когда-нибудь споры о личности Блока вспыхнут с новой силой. Это неизбежно, если Россия останется Россией и русские люди останутся русскими людьми».
А толки и кривотолки вокруг «Двенадцати» начались сразу же после её опубликования. И вызваны они были прежде всего смятённостью душ и расстроенностью сознания. Ведь это было время, когда, по словам Андрея Белого, «появись «Нагорная проповедь» в 1918 году, то и она рассматривалась бы с точки зрения «большевизма» или «антибольшевизма». Люди ведь, как правило, требуют от поэта служения тому, чему они служат сами, – зримому, внешнему миру. А дело поэта неизменно, оно незримо и крылато.
Но толки вызваны были и самим характером поэмы, тем, что она, как и всякое великое творение, не позволяла рассматривать себя с точки зрения хулы или хвалы действительности. Как, впрочем, и с точки зрения принятия или непринятия революции…
Большевистская власть отнеслась к «Двенадцати» настороженно потому, что, как она считала, Блок ставил старые символы у врат новой действительности. Для тех, кто боролся с большевиками, Блок «кощунствовал», ибо именем Христа освящал революцию, разбойников: «На спину надо б бубновый туз!» И те и другие были по-своему правы в силу своего политического разумения. И те и другие не прозревали того, что было постигнуто и изображено поэтом.
Уже через шесть дней после публикации поэмы, которую жена поэта Любовь Дмитриевна Менделеева читала на поэтических вечерах, А. Блок 9 марта заносит в записную книжку: «О.Д. Каменева (комиссар Театрального отдела) сказала Любе: стихи Александра Александровича («Двенадцать») – очень талантливые, почти гениальное изображение действительности, Анатолий Васильевич (Луначарский) будет о них писать, но читать их не надо (вслух), потому что в них восхваляется то, чего мы, старые социалисты, больше всего боимся. Марксисты умные, – может быть, и правы. Но где же опять художник и его бесприютное дело?»
