бренные останки Жозефа в серебристом гробу, выложенном стеганой подкладкой, должны были доставить из дому на кладбище, расположенное на холме. Здесь священник пробормочет несколько приличествующих данному случаю латинских фраз, после чего Жозефа упрячут в похожее на ящик комода хранилище в стене кладбища. Потом все снова рассядутся по машинам и вернутся в дом Жозефа на поминки. Мне и раньше приходилось участвовать в подобных церемониях, хотя и не на столь высоком уровне, как похороны гангстера.
Я взглянул на часы. Одиннадцать. Сейчас участники похорон собираются в доме Жозефа.
Мэри Хартни, очевидно, направляется с группой отобранных ею, пока еще бесплодных молодых женщин, снявших чадру, на ранний сеанс «Любовника леди Четтерли». Одиннадцать часов… За много километров отсюда Латур, наверно, заканчивает сейчас восстановление моста, если, конечно, ему ничто не помешало. В этот час в умиротворенных районах уцелевшие люди приходят в себя и принимаются жарить баранов, зарезанных ради
праздника, а летчики, завидев издалека дым костров, лихо пикируют и обстреливают их с бреющего полета.
Я встал и направился в арабскую часть города. Мне пришлось пройти метров двести, прежде чем удалось свернуть в сторону. Солдаты возводили на боковых улочках заграждения. Все было так же, как и в Либревиле, не хватало только полицейских собак. Мне хотелось поздравить Кобтана с праздником, но я никогда не ходил к нему этим путем и вскоре заблудился. На улицах толпились арабы — мужчины, женщины, дети, словно происходило какое-то массовое переселение. Они тащили постельные принадлежности, стулья и жестяные сундучки, в которых обычно держали свои пожитки. У женщин из-под белых джеллаба торчали огромные узлы — они казались чудовищно раздувшимися животами; истошно кудахтали куры, подхваченные за крылья, хрипели полузадушенные псы, которых тащили на веревке. Под ногами у взрослых вертелись ребятишки, нагруженные своими жалкими сокровищами, — на них натыкались и наступали. Я с трудом пробивался сквозь этот человеческий поток, который стремился все в одном направлении по узкой извилистой улице, будоража застоявшуюся вонь. Иногда толпа натыкалась на выступающие углы домов, и тогда в людской реке возникали водовороты, слышались крики и визгливые, гортанные проклятия.
Я сообразил, где нахожусь, лишь оказавшись рядом с мечетью, у дверей которой собралась огромная толпа. К толпе обращался имам, стоявший на пороге мечети. Мужчины, видимо, пытались войти в мечеть вместе с женщинами и детьми, но имам не позволял. Это был пожилой человек с тоненьким голосом и старушечьим лицом. В молодости, в дни, когда еще был распространен этот обычай, он, побуждаемый благочестием, кастрировал самого себя или упросил кого-то сделать ему эту операцию. Кобтан утверждал, что имам — самый образованный человек в Алжире, а это значило, что он наизусть знает коран, «Традиции» и «Комментарии». Мусульмане Эль-Милии относились к нему с благоговением, и он без труда остановил их у дверей мечети, похожей на выбеленный склад. На все просьбы из толпы имам отвечал «нет» своим тоненьким и бесстрастным голосом — голосом одного из тех старинных граммофонов, что все еще продавались на рынке Эль-Милии.
