— Вся беда в том, — сказал полковник, — что, чем примитивней их развитие, тем больше придерживаются они этикета. Иногда вам хочется поступить, как требуют обстоятельства, но вы не знаете, чего от вас ждут, и чувствуете себя весьма неудобно. Гостеприимство здесь возведено в фетиш. Очень может быть, что самые почтенные жители встретят нас за километр или два от деревни и, вероятно, с музыкой и фейерверком. Но вот вопрос: въехать ли нам в деревню на машинах, или на жителей произведет более выгодное впечатление, если мы выйдем из джипов и отправимся пешком?
Полковник все еще продолжал мечтательно размышлять вслух, когда мы подъехали к входу в узкое ущелье, за которым лежал Тагинит, и остановились. Пустынная дорога перед нами оказалась перегороженной сваленными деревьями. Шоферы выключили моторы, и мы услышали вой шакалов. До захода солнца оставалось не больше часа.
Ночь мы провели в палатках, разбитых у входа в ущелье.
Утром, едва я выполз из палатки и окунулся в туман, затопивший наш маленький лагерь, мне сказали, что Латур уже разобрал баррикаду и вместе со старшим сержантом уехал в деревню. Оружие они оставили в лагере.
Я снова оказался в обществе агронома Бастьена. Мы совсем закоченели, а горячий кофе, выпитый на пустой желудок, вызывал у нас приступы тошноты. Чтобы согреться, мы решили вскарабкаться на верхушку расположенного поблизости холма.
Отсюда, с его вершины, перед нами открылись границы геологических эпох, уголки долин, куда проникали копья лучей раннего солнца, и дымившиеся туманом, похожие на медленно горящие костры отроги гор. Позади нас нескончаемо тянулись высокие россыпи потускневших обсидиановых[7] осколков. Зубчатая линия белых известковых вершин прочерчивала небо.
В этих местах проходила и граница, разделявшая людей. Там, откуда мы приехали, в пустынях, в дубовых и кедровых лесах, жили те, кто познал порядок с древнейших времен. Троглодиты, вырывшие пещеры в этих причудливых вершинах, жили так же, как и тысячелетия назад. Во всяком случае, так утверждал Бастьен, в глазах которого первобытное общество и язычество имели несомненные достоинства. Он отвергал современного человека и безоговорочно принимал «благородного дикаря».
— Все мы одинаковы, — сказал он, — и не приемлем ничего, что кажется нам иным, незнакомым. А здесь как раз другие люди. В этом и состоит их преступление. — Он передал мне бинокль. — Есть ли какие-нибудь признаки жизни?
— Никаких. Абсолютно никаких.
